Эдвард Форстер - Фарос и Фариллон

Так что же, все труды его пошли прахом? Нет! Арианскую распрю подогревало подлинное чувство. Утверждая, что Христос моложе Бога-отца, Арий стремился поставить его ниже Бога и, соответственно, приблизить к человеку - а на деле уравнять его с человеком добродетельным, предвосхищая тем самым унитарианство[48]. Это нравилось людям, далеким от теологии, - императорам и особенно императрицам. При таком раскладе они чувствовали себя менее одинокими. Но Афанасий, смотревший на нововведение глазами знатока, видел, что популяризируя Христа, оно обособляло Бога, то есть в конечном счете не приближало человека к небу. И он боролся с ним. В Александрии от этой древней битвы не осталось ни следа. Нет даже Игл Клеопатры. Но битва продолжается в человеческих сердцах, во все времена склонных подменять божественное человеческим, - вполне возможно, многие сегодняшние христиане, сами того не зная, остаются в душе приверженцами Ария.

- Мяу!

Этот ужасный звук - мороз по коже! - нарушил в середине пятого века покой монахов-монофизитов. Повинуясь общему порыву, каждый выскользнул незаметно из своей кельи и увидел в тусклом свете коридора не котенка, а нечто куда более таинственное: изгибаясь, оно бормотало что-то невнятное, а потом произнесло глухим замогильным тоном: «Посвятите в сан Тимофея». Они стояли, не шелохнувшись, пока фигура не исчезла, а потом бросились в разные стороны в надежде ее отыскать. Но ничего не нашли. Открыли ворота монастыря. Но и там ничего не было. Только мерцала в ночи Александрия, тогда еще сплошь мраморная, да Фарос, все еще исправно работающий, источал на высоте в пятьсот футов луч света, видимый на семьдесят миль вокруг. Ничто не нарушало покоя улиц, потому что греческий гарнизон отправили в Верхний Египет. Окинув взглядом однообразную перспективу, монахи вернулись к себе, ведь до утра нужно было немало сделать: им предстояло решить, кто сказал «мяу». Если это был ангел, следовало принять покаяние за недостаток веры, если же дьявол - всем им грозил огонь преисподней. И пока обсуждался этот вопрос, поставивший в тупик даже самых проницательных, многих охватила рассеянность, и мысли устремились к существу, вне всяких сомнений, дьявольскому, - Протерию[49], которого император навязал им в Патриархи и который почивал сейчас в монастыре неподалеку. Они послали ему проклятья. Потом им подумалось, что в отсутствии гарнизона сон Протерия был не так уж безопасен, раз их, египтян, было много, а он, грек, был один. Они снова послали ему проклятья, и тут опять появился призрак - чтобы повторить уже сказанное: «Посвятите в сан Тимофея». Был среди них Тимофей[50], человек святейший во всех отношениях. Примчавшись через некоторое время к нему в келью, они нашли его коленопреклоненным в молитве. Ему передали слова призрака, и он, казалось, изумился, но, собравшись с духом, попросил больше никогда об этом не вспоминать. Когда его спросили, был ли призрак исчадием ада, он не стал отвечать, а когда спросили, не являл ли он собою силу божественную, Тимофей ответил: «Не я это сказал, но вы сами». Все сомнения исчезли, и они бросились искать епископов. Мелькиты[51], ариане, сабеи[52], несториане[53], донатисты[54] и манихеи[55] не годились: нужны были епископы-монофизиты. К счастью, им удалось отыскать двоих, и на следующий день Тимофея, из благочестия сопротивлявшегося, внесли меж Игл Клеопатры в собор и посвятили в сан Патриарха Александрии и всего Престола Святого Марка. Он придерживался верного мнения о природе Христа - единственно возможного мнения: у Христа одна природа, божественная, растворившая в себе все человеческое. Как может быть иначе? Мнение это разделяли важнейшие местные чиновники, городские власти, купечество, поэтому на Протерия, который думал иначе, организовали нападение, убили его в баптистерии и вывесили на городской стене. Греческий гарнизон поспешил назад, но было поздно. Протерия уже не вернуть, о чем солдаты, впрочем, не сильно жалели, потому что забот от него было больше, чем от всех остальных епископов: семь его лет на престоле прошли в состоянии вечной осады. Тимофей, которому не требовалось никакой охраны, принес им огромное облегчение. Этот простой и скромный человек завоевал все сердца и получил почему-то прозвище Кот.

Так что coup d’église можно было на первых порах считать успешным. Однако ему следовало считаться с другим монахом, еще одним Тимофеем, которого, как показали дальнейшие события, на самом деле имел в виду ангел. Этого Тимофея прозвали Белый Колпак[56] за его головной убор, и жизнь у него была куда примечательней, чем у Кота, потому что жил он в Канобе, где воздух так кишел демонами, что дышать им могли только самые крепкие христиане. Каноб стоял на мысе в десяти милях к востоку от Александрии, у самого устья Нила. Порча облюбовала это место с самого начала. Тысячу лет назад здесь по дороге в Трою остановились Елена с Парисом, и хотя местные власти изгнали ее отсюда за бродяжничество, летними ночами до сих пор можно было увидеть, как волны обращаются в огонь, когда их рассекает уносящий ее корабль. За ней последовали Геродот, пристававший к праздным людям с праздными вопросами; Александр, которого прозвали Великим за громадные рога; и Серапис[57], тот еще дьявол, который, облюбовав местечко, призвал сюда жену и ребенка и устроил их на обращенном к северу обрыве, где никогда не смолкало море. Ребенок так и не заговорил. Жена если и облачалась во что-нибудь, то исключительно в лунный свет. В их честь александрийцы устраивали торжественные процессии; увенчанные цветами и облаченные в золотые одежды, выходили на канал на баржах и яликах и возносили заклинания такой мощи, что слова их, пережив создателей, до сих пор долетали до слуха Тимофея Белого Колпака в час, когда воздух был, кажется, совсем неподвижным, и пытались выдать себя за слова самого Бога. Часто, закончив предложение, он внезапно сознавал, откуда оно взялось, и оказывался перед необходимостью выплюнуть его в виде жабы - упражнение хоть и опасное, однако научившее его проницательности и подготовившее к той роли, какую он должен был сыграть в этом мире. Он с ужасом узнал о восстании в столице и возвышении еретика-Кота. Он знал, что у Христа две природы - божественная и человеческая, как может быть иначе?