Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Поэтому оставим ему лишь букву А.

Так где же он сейчас?

Он в Западной Европе.

В данную минуту А*** несется по автобану — вдоль стального барьера осевой.

По известной уже нам трансъевропейской магистрали Е-5. Со средней скоростью двести километров в час, а на отдельных участках развивая до двухсот двадцати, А*** неминуемо и неизбежно приближается… К чему? Если уж не к развязке своего проекта, то наверняка к Пассау — к границе нейтральной Австрии, на красно-белом флаге которой, как известно, одноглавый имперский орел, разорвав свои цепи, цепко сжимает в когтистых лапах Серп и Молот.

С большим комфортом сидя в насквозь прокуренной машине, каких теперь уже не делают, и скорости своей, естественно, не замечая, он мазохично разворачивает в памяти тот день, который наступил после того, как десять лет назад в прекрасном Будапеште на холме Рожадомб и с видом на Дунай национальный пистолет, системы миру не известной, дал осечку, не сумев взорвать капсюль своего единственного патрона.

Последнего в этой истории шанса аннигилировать незваного гостя, который, как говорилось раньше, хуже…

Кого ?

Несется теперь этот некто, предаваясь мазохизму на все более высоких оборотах шестицилиндрового движка.

Впрочем — специалисты утверждают — мазохизма как такового нет. Просто форма садизма, но жалом обращенного на самого себя. Любимого. А что же есть садизм? О, сей образ бытия, опять-таки согласно знатокам, намного шире, чем представляется нам с вами — читателям в пределах норм. И в этом смысле А*** на Западе сумел стать правильным садистом.

Об этом ты еще, любовь моя, узнаешь.

В своей темнице на вершине Роз.

В своей светлице на Манхэтэнне, который, как мы удостоверились за годы на чужбине, бывает очень разным.

Там, словом, где достанет. Там, где ужалит и доставит, и причинит, надеюсь, все, что и злоумышляло сочинение на тему, представляющую взаимный интерес: двуглавое, как наш с тобой орел погибший, и обоюдное, как пытка, где жертвы от палача не отличить…

Если, конечно же, сумел.

И если да, Иби, то скромно скажем на языке изгнания:

«My pleasure, lady!» [168] Госпожа, то мое удовольствие! (англ.).

Под сводами Восточного вокзала ударник ударился оземь, о нечистый перронный асфальт, и забился в припадке запоздалой истерики на древнерусский лад:

— Ох, горе ты мое злосчастие! Отстучали ножки в красных сапожках! Смугляночка ты наша! Жар-птица ненаглядная! Пошто с боярами водилась? Мамочка Мамаева? Марусечка-зусечка? Как же без тебя-то мы в Москву великую?

Группа не знала, что плясунья всех опередила.

— Горе нам, горе нам, горе великое!.. — пластался и бился ударник.

Трое невеселых ребят оторвали его, и под взглядами ничего не понявшей, но помрачневшей иностранной публики, подняли в международный вагон.

Следом взошел Александр.

Был первый по-настоящему жаркий день. Душный даже — хотя кончалась только первая неделя мая.

Он опустил окно.

Покинув Восточный вокзал, поезд выбирался из окраин двухмиллионного города. Почти вплотную проплывали облупленные стены старых многоэтажных домов, с выставленным за окна бельем, с видом в сотни комнат, жизней, судеб, которые попали в зону железной дороги — в полосу отчуждения. За открытыми окнами, в глубине, в прозрачном полумраке голый младенец отсасывал грудь, выставленную девушкой в джинсах, слонялись женщины в разнообразном неглиже, иные в папильотках, что-то доедал из тарелки школьник, стоя у холодильника, блеснул мускулистым торсом юноша-боксер, который бил подвешенный в озаренном проеме самодельный мешок, он бил его яростно, предварительно забинтовав запястья, а мужчины еще не вернулись с работы, а старики и вообще не дожили до этого мгновения, только старухи смотрели на поезд дальнего следования, лишь однажды мелькнул пенсионер в линялой майке и совершенно без иллюзий, подушку под живот подложивший для удобства созерцания мимотекущего момента, и все это перемежалось глухими стенами, они были с выступами кирпичных труб, облупленные, в коросте и струпьях старой побелки, буро-кирпичные, почернелые, сплошные и с расщелинами, откуда тоже смотрели окна, под разными углами, а среди стен вплотную — какой-то карликовый домик, черепицей крытый и с самостоятельной трубой, с распятием — белым и плоским изображением Христа на фоне большого креста, некогда вмазанного в древние кирпичи, и снова стены, с окнами и без, прорыв, перспектива улицы с красно-синей рекламой «Pepsi», и снова стены, а вот уже и трубы, и снова прокопченный кирпич, стены обитаемые и отвернувшиеся спиной, а иногда на них «графитти», надписи если не замазанные, то по-венгерски все равно нам непонятные — какое лингвистическое одиночество в этом мире, как не повезло! — но, будем думать, желают нам счастливого пути. А там заборы, длинные цеха, дымы и трубы — теплый индустриальный ветер, из которого Александр — возвратный пассажир — решает вынуть несчастное свое, но очерствелое лицо.