Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— Что развернут? Во всяком случае, хочу.

— А почему?

Искоса взглянув, он ей сказал:

— Пятьдесят шестой.

— Пятьдесят шестой ? А что ты знаешь обо всем об этом?

Со стороны Востока — что можно было знать? Конечно, он все прочел, что было выпущено «Политиздатом» — против. Брошюры, книжки. Контрпропаганду. С увеличительным стеклом разглядывал приложенные фотоиллюстрации. Плохие. Но на которых были мятежники той осени. «Обманутая молодежь». Студенты, ученики. И даже его тогдашние ровесники — подростки. Одетые прилично и по-европейски. Пиджаки с шарфами. Береты. Плащи. Широкие демисезонные пальто. С винтовками и автоматами. Он этим остро интересовался — лет с восьми и где-то до четырнадцати.

— Ничего, — признал он. — Только общий смысл. Восстание!

— La passion inutile ! [133] Тщетная страсть (франц.). — по-французски ответила она. — Обречено все это было. И смысла никакого нет.

— Так кажется теперь. Смысл еще будет.

— Что будет, я не знаю. А было, что в тот год я родилась.

— Молодая.

— Но ранняя — так говорят? Хотя, конечно… Жизнь впереди.

— Когда твой день рождения?

— Не испугаешься? Я Скорпион. Четырнадцатое ноября. Пришлешь мне телеграмму из Москвы?

— Если дашь адрес.

— Пришли мне до востребования. Когда я родилась, уже все было кончено. За десять дней до этого убили моего отца.

Он поймал ее руку.

— Прости…

— За что? — Рука не вырывалась. — Не ты убил. Да и никто, а просто танк. К тому же, это было… жизнь назад. Хотя отец отца еще не умер, и даже ты с ним по телефону говорил. И книги сохранились. Какие он читал.

— Какие?

— О, трудные! Как « LʼÊtre et le Néant » [134] «Бытие и ничто» (франц.). — такие.

— Экзистенциализм?

— Вот! Ты знаешь? Ни во что, естественно, не верил — в официальное. Но был такой… мечтатель. Среднеевропейский. О Родине мечтал. С заглавной буквы, да? И чтобы вы ушли домой. О Венгрии без Сталина, без Ракоши… Чтобы свобода. Демократия. И чтобы среднеевропейцы — мы все, от Югославии до Польши — объединились вместе вокруг этой реки, второй в Европе после вашей Волги. Независимая Дунайская Конфедерация — что-то в этом духе. Был, видишь, настоящим реалистом: требовал невозможного. И очень увлекался философией. Как дедушка считает, она его и погубила. Потому что вместо защиты диссертации он бросился под ваши танки. Если бы Сартр так под германские, всех этих книг его бы не было. Или Альбер Камю. Но они умнее были. И французы. Хотя один парижанин вместе с моим отцом погиб. По имени Жан-Пьер Педразини. Красивый парень, очень смелый. Тоже лез под танки, но с фотокамерой. Корреспондент журнала «Пари-Мач». А мой отец, он просто был студент из Будапешта. Мечтатель! Еще моложе, чем ты сейчас. Как я. Аффект? Не знаю. Может быть. Проклятый город. Ненавижу Будапешт! Зайдем в пиано-бар?

На следующий день, имея свою книжку в левом кармане пиджака, Александр стоял у остановки на площади с огромным памятником Йозефу Бему — польскому генералу, который сражался вместе с Кошутом против русских. С демонстрации под постаментом Бема, согласно Иби, все и началось в Пятьдесят Шестом. Медный генерал был в длиннополой шинели с саблей. На голове шляпа с загнутым по-петушиному пером.

Левая рука в перчатке указывает по направлению трамвайных линий.

Солнце уходило, но было еще жарко. За вынесенными на тротуар столиками кафе сидели люди. Пришел трамвай. Перед тем как сесть, пара стариков повесила венок над буфером моторного вагона. Круглый, хвойно-зеленый и с вплетенными лентами. Александр поднялся, и трамвай поехал. Над головами пассажиров качались ручки-петельки, и он поймал одну.

Элегантно и зыбко в Дунае отражалась неоготика Парламента. Через мост Маргит он ехал в Пешт, и тоже во дворец.

Советско-венгерской дружбы.

Барочный.

Среди колонн внизу был стенд. На приколотом ватмане имя Александра вывели по-русски и по-венгерски — широким пером и красной тушью.

Под рубрикой « Встречи с интересными людьми ».

Взволнованно он потерялся в этажах и коридорах. Двери, которые он открывал, были не те. В одной из комнат он увидел Хаустова — на пару с незнакомцем. Комната или, скорее, зал был пуст и гулок, только на паркете сбилось несколько телефонов — на петлях собственных проводов. Они стояли у приоткрытого окна и снисходительно смотрели на него. Незнакомец, одетый в тройку, в своих пальцах вертикально держал столбик цепкого пепла почти уже выкуренной американской сигареты.