Вера Колочкова - Слепые по Брейгелю

Путь преградил сваленный грозой ствол старой березы — Саша даже не разглядел его толком, скорее почувствовал в темноте. Сел, тяжело дыша, закрыл глаза, и обступила со всех сторон тишина, звенящая комарьем. А если голову поднять, кроны деревьев упираются в закатное небо… Красиво, торжественно, можно смотреть, пока голова не закружится. Это как в детстве, бывало, — голова закружится, и будто легче немного, и тоска отпускает…

Там, в его детстве, тоже лес был, только не такой игрушечный, а настоящая тайга. Теткин дом в леспромхозовском поселке на окраине леса стоял, тяжелые сосны вплотную к усадьбе подступали. Поднимешь голову кверху, и кажется, то ли небо на кроны сосен падает, то ли сам летишь в небо… А с неба — сразу к маме…

Маму он плохо помнил. Вместо памяти о маме было стыдное знание — про колонию. Так знание и называлось — колония общего режима. Противное знание, страшное, колючее. А самое противное было то, что мама числилась в этом знании дурочкой… Тетка всегда, когда говорила о маме, начинала именно с этой фразы — твоя дурочка-мать… А однажды он слышал, как тетка жаловалась соседке:

— Представляешь, Зин, подставили ее, дурочку, а она и отбрыкаться по слабости характера не сумела, и не пыталась даже. Да разве можно было в главные бухгалтера с таким характером лезть? Для сына она хотела, видишь ли! Денег заработать хотела! Вот, заработала… Такой тебе результат — сама в колонии, а сынок у меня на шее сидит! Надо же, десять лет забабахали! А мне каково, а? В детдом не сдашь, кровь-то не вода, жалко. Да и что люди скажут, сама подумай, Зин? Поселок у нас маленький, каждый пальцем тыкать начнет, стыда не оберешься.

Мамину фотографию он хранил, как тайную драгоценность. Маленькую, черно-белую, с белым сегментом в углу. Наверное, мама для какого-то документа фотографировалась. На ней лицо у нее было такое… Красивое, нежное, перепуганное собственной серьезностью. И глаза вполлица. А выражение глаз как у виноватого ангела.

Иногда от мамы приходили письма. Он чутьем понимал, что письмо от мамы, садился в уголок, смотрел, как тетка толстыми пальцами небрежно отрывает край конверта. Потом тетка сидела, читала, шевеля губами, а он исходил дрожью ожидания. Наконец она хмыкала, глядела на него поверх очков и будто в продолжение мысленного диалога с мамой сердито выплевывала из себя:

— Да как твой сыночек, Олька, никак… Растет, за стол жрать каждый день садится. Одежонку опять же покупать надо. А где у меня деньги, Ольк, спросила бы? Как я тут маюсь, даже не спросишь! Как мой сынок, главное… Что ему сделается, сыночку твоему…

А однажды, в начале лета, вдруг посадила его около себя, подмигнула заговорщицки:

— Слышь, Сань, дело у меня к тебе есть! Ты ведь большой уже пацан, шутка ли, в четвертый класс перешел! Так что давай, сообразим с тобой, как бы нам денег заработать, чтобы к мамке на свиданку съездить! А, как думаешь?

У него от радости сердце обмерло. А потом заколотилось часто, уже от страха — как, как заработать-то? Кто ж его, десятилетнего пацана, на работу возьмет? А тетка тем временем продолжила:

— Я вот что надумала, Сань… Если, допустим, огурцов нарастить, да их, малосольненьких, да с укропчиком, к поезду таскать, а? Да с картошечкой? Поездов-то много мимо проходит, особенно летом, все же аккурат мимо нас на юг едут! А малосольные огурцы хорошо берут, я знаю, бабы говорили, прямо с руками отрывают. Мне-то несподручно самой торговать, да и на работе я целый день. А тебе — в самый раз. Тем более глаза у тебя жалостные, Сань. И сам худоба окаянная, глядеть жалко. Зыркнешь со слезой, поканючишь, носом сопливым хлюпнешь, попросишь… Так, глядишь, и расторгуешься под шумок. У тебя, у пацана, шибче купят, чем у баб, которые на этом деле собаку съели. Согласен?

— Да… Да, конечно!

— Ну, вот и сговорились. Только учти, огурцы — тоже твоя забота. Воду из колонки таскать, поливать, на ночь пленкой закрывать, утром открывать… Да и малосолить опять же… Тоже возни много. Я тебя потом научу. Забот невпроворот, конечно, на речку купаться не сбегаешь. Но ведь оно стоит того, а, Сань?

Она еще спрашивала! Да он готов был ананасы на огороде выращивать да к поездам носить. И канючить, и «со слезой зыркать», и носом хлюпать — да все, что угодно, лишь бы наконец маму увидеть. Дотронуться до нее, в глаза глянуть. Почему-то казалось очень важным — чтобы непременно в живые глаза глянуть. Может, они в жизни не такие грустно-виноватые, как на карточке?