Леонид Пантелеев - Верую…

…Сытно и с удовольствием пообедав, проглядев газеты, он хотел на полчаса прилечь, поспать, но, уже стягивая сапоги, понял — не уснет. От всего — и от белой ночи тоже — чувствовал возбуждение, как от вина. Развязав тесемки на папке, разложив на столе тетради со стенограммами, сел работать.

Часа два-три занимался — правил и делал выписки — без электрического света, потом включил лампу под фаянсовым зеленым, густого ломберного цвета абажуром.

В открытые настежь окна летели далекие запахи моря, их перебивал запах гари от соседних фабрик. Закончив работу, когда за окнами уже побледнело небо и зеленая лампа на столе стояла ненужным напоминанием об ушедшем дне, Александр Александрович извлек из ящика тетрадку дневника и сделал обстоятельную запись, закончив ее такими словами:

«…С гарнизоном нет сладу. Не верят комитету, не дают заключенным, которым прописано, молока и яиц. Сторожит все одна стрелковая рота… Хотят обратиться в Совет солдатских и рабочих депутатов. Манухин с комендантом поехали к Луначарскому, чтобы он хоть повлиял.

Есть в этом внешне нелепом положении одна глубокая русская правда. Русский человек (часть его души) судит не за дела, а за то, как люди себя носили. Поэтому вот это „посиди на нашей солдатской пище“. С этой точки зрения, мы все, интеллигенция, несем вину. Это понял бы… Распутин. Все это — бездны русского духа… пропасти его…

К ночи — выписки из Хабалова (увлекательное описание дней революции)».

Из письма от 19.XI.60 г.:

Ваше письмо, адресованное в Россошь, на этот раз шло почему-то бесконечно долго, я уж боялась, что Вы не получили моего предыдущего письма и не знаете о моем возвращении.

…То, что Вы написали мне о Сергее Семеновиче, вернее, о тех авторах, которые о нем упоминали, было для меня полнейшей неожиданностью.

О сочинении Блока „Последние дни императорской власти“ я даже не слыхала. Да, Вы правы: с ним я могла не один раз встретиться в крепости, но должна признаться, что в те годы я его не читала, слышала только, как о „модном поэте“, а портретов его вообще не видела.

В каком же духе и в каком освещении фигурирует мой отец в этих названных Вами сочинениях? Мне думается, что отзывы этих авторов не одинаковы: точка зрения, например, Эренбурга не может совпасть с позицией Шульгина.

За все, что Вы мне расскажете, я буду Вам бесконечно благодарна.

Что Вам сказать о моей здешней жизни? Дышится мне легче, но за то время, что я прожила в большом городе, я снова успела приобщиться к цивилизации и теперь мне труднее обходиться без ее благ.

Хотя вся необходимая арматура давно мною закуплена, я до сих пор, уже несколько месяцев, живу без электричества. Слабая керосиновая лампочка настолько испортила мое зрение, что меня приняли, как я уже писала Вам, в ВОС (Общество слепых).

Я писала в райгазету. Заметку напечатали, и на следующий же день начальник ЦЭС прислал монтера. Тот обещал в ближайшее время „подключить“, а я пообещала — не успокаиваться, пока не доведу работу до конца.

…Вообще-то я здорова, насколько это возможно в мои годы: делаю многое, о чем когда-то не имела понятия, — принесу ведро угля для плиты, ношу воду, иногда рублю дрова, стираю. Но, как правило, после такой физкультуры лежу час-полтора и не сразу проходит боль в спине».

Из письма от 2.XII.60 г.:

«…Опять целую вечность нет от Вас писем, и Ваша Шехеразада не знает, о чем говорить, с чего начать. Пока не получу от Вас вопросов, буду писать все, что придет в голову.

Вот почему-то вспомнился один из невеселых (хотя далеко не самый невеселый) случаев, которых было так много в моей жизни. Этот скорее трагикомический, чем трагический.

Во время гетманства Скоропадского я приехала из деревни в Киев в гости к своему двоюродному брату и дяде. Брат работал сторожем в каком-то гараже, а вечерами играл на скрипке в оркестре большого кинематографа… Впрочем, это к делу не относится. Я привезла с собой часть драгоценностей для реализации. Это был массивный гарнитур (брошь и серьги), за который я рассчитывала получить солидную сумму. Вещи эти перешли ко мне от бабушки — ее свадебный подарок. Я знала, что вещи эти из Парижа. Я их почти не носила из-за их громоздкости. Каково же было мое разочарование, когда в ювелирном магазине мне предложили за них мизерно ничтожную сумму. Сколько именно „карбованцiв“, уж не помню. Я обошла всех ювелиров Крещатика, и везде давали приблизительно ту же сумму. Тогда я попросила объяснить: в чем дело? Ведь одно золото сколько должно стоить! И вот что мне рассказали в одном магазине и подтвердили в другом.