Леонид Пантелеев - Верую…

«Благодарю Вас за сердечное обращение, за внимание — в старости это особенно ценишь.

Приятно было узнать, что есть надежда вновь перечитать „Республику Шкид“,

Пригодились ли Вам моя „веревочка“, которую я Вам послала?

Мне пришлось в 1955 году побывать в глубинном районе Вологодской области, и меня удивила разница в отношении колхозников к своему труду. Там смотрят на работу в колхозе как на принудиловку, а больше тянутся к своему приусадебному участку, а здесь сокращены участки до 0,20 га и даже пенсионеры усердно ходят на работу.

В этом году большой урожай вишен и яблок.

P. S. За это время я прочитала сочинение Виноградова «Три цвета времени» о Стендале-Бейле и книгу Н. Чуковского «Балтийское небо». Эта, последняя, захватила меня, в некоторых местах невольно навертывались слезы, хотя я и не из плаксивых. Я свои слезы давно выплакала (когда-нибудь расскажу)…

Но, позвольте, скажет читатель. Доколе же можно?! Начали рассказывать о генерале Хабалове, а говорите уже полчаса о какой-то пенсионерке-учительнице из Россоши! Где тут связь?

Хорошо. Не буду больше морочить читателю голову. Открою карты, скажу прямо — связь есть: Наталия Сергеевна Маркевич — родная дочь генерал-лейтенанта Сергея Семеновича Хабалова.

Узнал я об этом тоже не сразу, не в первый даже год нашей переписки, и помогла тут, как я теперь понимаю, та фраза о давно выплаканных слезах, которая вырвалась из души Наталии Сергеевны в одном из ее первых писем.

Очень скоро я понял, что жизнь Наталии Сергеевны вообще далеко не так безмятежна и благополучна, как это могло показаться по ее первому письму, что у нее очень дурные отношения с сыном, а с дочерью и вовсе никаких. О дочери она даже не упомянула в том первом письме на радио.

Вчитываясь в письма Н. С. Маркевич, кроме «трепета», о котором я шутя сказал на одной из предыдущих страниц, я испытывал еще и чувство какой-то непонятной щемящей жалости к этой женщине. Я еще ничего не знал о треволнениях ее детства и юности, она еще ни на что не жаловалась, не сетовала, а я уже видел, что человек она измученный, несчастливый, что ей нужны помощь, поддержка, доброе, отзывчивое слово.

Мои письма, не такие уж теплые, а попросту внимательные, участливые, вызывали у нее столь бурный отклик, такой взрыв благодарности и признательности, что временами мне делалось стыдно. Очень скоро я понял, что лаской и даже простым вниманием эта женщина не избалована. Пройти мимо, прекратить или сократить переписку я не мог.

Не скрою, далеко не всегда было интересно читать эти огромные (некоторые из них не помещались в одном конверте) письма, заполненные суетой сует повседневности. И все-таки я терпеливо читал эти послания, старался вникнуть во все мелочи, отзывался на них, давал советы, прислушивался к ее советам…

Я пытаюсь объяснить и себе и читателю, как и почему эта женщина прониклась ко мне таким доверием, что в какую-то минуту решилась открыть мне свою самую большую тайну, рассказать о том, чего даже самые близкие ей люди не знали.

Какую-то, и даже немалую, роль в нашем сближении с Наталией Сергеевной сыграла моя повесть «Ленька Пантелеев». Надо сказать, что в эту книжку, названную автобиографической, из подлинной моей биографии вошло очень немного: какое-то количество жизненных фактов, два-три характера — отца, матери, самого Леньки. Задумана была книга и написана в первом варианте в те годы, когда писать правду было труднее, чем сейчас. Помню, как одна моя приятельница, человек умный, обладающий большим чувством юмора, читая рукопись «Леньки», всерьез высказала опасение — не слишком ли много серебра окружает моего героя: серебряные ложки, серебряная чернильница и т. д. Поразмыслив, я прислушался к этому замечанию и, вместо серебряной ложки, заставил моего героя есть мельхиоровой, хотя в нашем буржуазном доме, насколько я помню, такими не пользовались. Вообще я сильно прибеднил моего героя, сделал его, как и окружающий его быт, «типичнее», то есть ближе к тому расхожему, демократическому, среднеинтеллигентскому, с которым читатель был уже давно знаком по многим другим книжкам советского времени. В жизни все было значительно сложнее, чем в повести. Мать моя до революции не была учительницей, у нее не было никакой профессии. Отец не спивался, не бросал семью, не работал приказчиком у лесопромышленника Громова. Всю войну он провел на фронте, а в начале революции пропал без вести. Но этот не очень яркий и оригинальный вымысел довольно густо перемежается в книге с подлинными, невыдуманными фактами: я и в самом деле воровал электрические лампочки, я воспитывался в детских домах, пас телят и свиней на «ферме», работал на лимонадном заводе, жил в деревне, хворал дифтеритом в охваченном огнем мятежном Ярославле… А главное — моя мать, хотя и в несколько иных обстоятельствах, была такой, какой она изображена в повести. И мои отношения с нею тоже были такими же именно. Это, я думаю, и пленило, заворожило, подкупило Наталию Сергеевну…