Джон О`Хара: Свидание в Самарре

Курительная загородного клуба была набита, казалось, до отказа. Тем не менее люди каким-то образом ухитрялись входить и выходить. Курительной пользовались оба пола; а первоначально, в 1920 году, когда клуб только построили, в курительную допускались лишь мужчины. Однако во время многочисленных свадебных приемов, которые устраивались частными лицами с арендой всего помещения, с клубными правилами разрешалось не считаться, и женщины этим воспользовались. Таким образом, слабый пол проложил себе дорогу в курительную, и нынче женщин там толклось не меньше, чем мужчин. Шел уже четвертый час ночи, вечер все продолжался, и вряд ли кто-нибудь знал, когда он кончится. А тот, кто ждал конца, мог свободно идти домой. Его уход остался бы незамеченным. В курительной собрались самые сливки общества. На танцы мог явиться любой член клуба, но далеко не всех радушно встречали в курительной. Сначала там собиралась небольшая компания, причем всегда одни и те же люди: Уит Хофман с женой, Джулиан Инглиш с женой, Фрогги Огден с женой и так далее. Они не стеснялись в тратах, любили выпить, занимали прочное положение в обществе, а поэтому могли задирать нос и держать ответ лишь перед своей семьей. Компания эта насчитывала человек двадцать, и общественное лицо молодого человека в Гиббсвилле определялось тем, насколько непринужденно он пристраивался в курительной к этой группе. К трем часам в курительной собрались все, у кого было желание там присутствовать, ибо невидимые заслоны рухнули примерно в половине второго, то есть тогда, когда Хофманы, Инглиши и прочие упились достаточно, чтобы с радостью встречать любого, и чем менее достойного, тем лучше.

Пока ничего страшного не произошло. Молодой Джонни Дибл получил под зад, когда его застали за кражей спиртного из чужого шкафчика. У Элинор Холлоуэй сползла — а может, была сдернута — с плеча бретелька, обнажив на мгновенье левую грудь, которую большинство из присутствующих молодых людей в свое время уже видели и трогали. Фрэнк Горман из Джорджтаунского университета и Дуайт Росс из Йеля подрались, поплакали и поцеловались после спора о том, что сделала бы команда, куда Гормана когда-то не приняли, команде, в которой Росс был запасным полузащитником. Во время одного из ничем не объяснимых затиший присутствующие услышали, как Тед Ньютон сказал жене: «Буду пить столько, сколько захочу, черт побери». Толстуха Элизабет Горман, племянница Гарри Райли, — его старания подняться по общественной лестнице были достойны всяческого внимания, — оконфузила своего дядю, начав вдруг громко и бесстыдно рыгать. Лоримеру Гулду-третьему из Нью-Йорка, который у кого-то гостил, уже девятый раз сказали, что Гиббсвилл в течение всего года — настоящее болото, но на рождество, как считают все приезжие, становится самым веселым городом в стране. Бобби Херман, который попал в черный список за то, что не платил членские взносы и по ресторанным счетам, но оставался при этом персоной грата в клубном святилище (он славился тем, что, увидев поле для игры в гольф пустым, сказал: «Поле-то сегодня бьет баклуши»), красовался почему-то не во фраке, а в обычном костюме и в порядочном подпитии объяснял женам и невестам своих друзей, что желал бы потанцевать с ними, но не может, поскольку числится в черном списке. Все пили, либо только что прикончили очередной стакан, либо же намеревались налить новый. Абсолютное большинство пило хлебную водку, разбавленную лимонадом, кое-кто — либо яблочную водку с сельтерской или с лимонадом, либо джин с лимонадом, и всего лишь несколько человек из ядра клуба — виски. Хлебная водка почти у всех была одного производства: в аптеках по рецепту (врачи — члены клуба выписывали рецепты своим пациентам) покупался ржаной настой, который потом разводили спиртом и подкрашенной водой. Ядовитым этот напиток не был, зато дурманил порядочно, что от него и требовалось и в чем заключалась его сила.

Звуки оркестра (играл местный джаз под управлением Томми Лейка) проникли в курительную, и зеленая молодежь начала напевать «Чем ты мне помнишься». Молодые люди обращались к девушкам: «Потанцуем?», а те отвечали либо: «С удовольствием», либо: «Давай», либо: «Ага». Мало-помалу народу в курительной поубавилось. Оставшиеся же столпились вокруг довольно большого стола в углу, который то ли по общему согласию, то ли по праву собственности, то ли по какой-то иной причине считался за компанией Уита Хофмана. Гарри Райли рассказывал похабные анекдоты, произнося слова на ирландском диалекте — это выходило у него еще смешнее и убедительнее благодаря тому, что протез во рту у Райли, вставленный еще до того, как семья разбогатела, сидел неплотно, и Гарри в разговоре явно присвистывал. У Райли была широкая, благодушная, белокожая физиономия, седеющие волосы и большой тонкогубый рот. В маленьких глазках сквозила хитрость. Он явно уже начал полнеть. Он был во фраке со слегка засаленным, из за манеры то и дело поправлять его, белым галстуком. На нем были дорогие вещи, но родился он в крохотном поселке при шахте — такие поселки назывались «заплатами», и Райли сам же утверждал: «Из заплаты парня вытащить можно, но заплату с него не стащишь».