Инна Александрова - Свинг

Это время в Москве — до ноября сорок шестого — вспоминаю как очень счастливое: мы любили друг друга, были молоды и здоровы, надеялись на будущее.

Наше окружение у Розалии тоже было интересным. Почти каждое воскресенье вечером приходили ее друзья — много пожившие и много знавшие, театралы. И начинались воспоминания, воспоминания, воспоминания… Мы сидели, разинув рты.

В августе сорок шестого забеременела. Вначале немножко испугалась: как и что дальше делать, ведь из Москвы на работу должны были куда-то отправить. Но и тут добрая Розалия успокоила: сказала, что, пока ты не устроишься на новом месте, могу оставаться у нее. И рожать буду в Москве. Нам сразу стало покойно. Беременность переносила хорошо.

Ты окончил школу в ноябре сорок шестого и получил диплом о втором высшем образовании. На распределении, хотя были места и в Подмосковье, тебя почему-то определили на «край света» — в Кёнигсберг. Город был срединной Европой, но он был не русским, и ехать туда мы боялись. Немцы, кто остался, кто не собирался никуда уезжать, кто настроился на жизнь и сотрудничество с Советской властью, были еще на местах. Сталин, правительство, конечно же, знали, что «освободят» эту территорию для нового заселения, и своих людей потребуется много. Однако ехать надо было: партийные решения не обсуждались.

Я решила быть вместе с тобой: разлучаться, бросить тебя одного в неизвестности было не в моих правилах. Провожали Розалия Абрамовна и Толя Рыбчевский. Он оставался в Подмосковье.

Ехали сутки. Ехали через Белоруссию и Литву, и если Белоруссия была разбита, покорежена, то Литва оставалась целехонькой. Почему так — тогда еще понять не могли.

На Калининградском вокзале никто, конечно же, не встречал. Вокзал был сильно разбит. Надписи «Konigsberg» торчали здесь и там. Было ощущение чего-то ненашего, хаоса, разгрома, поверженности. Мне было тягостно, но я не подавала вида: было жаль тебя. Что ты мог поделать?

Оставив вещи в камере хранения, ты договарился с каким-то парнем — «командиром» пикапчика, и тот повез нас в центральный райком партии. Как потом узнали, город был большим и поделенным на несколько районов. Один район от другого отделялся лесопарком.

День был хмурый, октябрьский. Пятница тысяча девятьсот сорок шестого года. Дежурный по райкому выписал тебе какой-то квиточек и велел шоферу — теперь уже райкомовского пикапчика — везти нас в общежитие, которое находилось совсем недалеко.

Дом, куда привезли, был трехэтажным, под черепичной крышей, но, как все дома здесь, побит пулями. Шофер объяснил, что снарядами битый — это посерьезнее. Таких домов стояли три подряд. Шофер еще объяснил, что эти дома у немцев предназначались для самых бедных. Наши взяли их под общежитие. Дома-виллы и дома с хорошими квартирами в сорок пятом уже были все захвачены теми, кто пришел с войсками, то есть военными, и теми, кто около них прикармливался. Во многих виллах и богатых квартирах все осталось на местах — даже еда на столе. Немцы убегали — в чем были.

Нам предложили комнату метров пятнадцать. Рядом — душ и унитаз. В унитазе вода сливается, душ не работает. Вышедшие из своих комнат соседи говорят, что недалеко раз в неделю можно помыться в бане. Есть общая кухня, где стоит несколько газовых плит. Огонек газа теплится едва-едва, но чайник, наверно, вскипит. У меня есть две алюминиевые кастрюльки и две небольшие мисочки, две ложки. Так что сварить что-нибудь и поесть можно, но что варить? Где взять продукты? Из московских запасов — полбуханки хлеба, две луковицы и маленький кусочек колбасы. Все это, вскипятив чайник, делим пополам, но я, конечно же, незаметно подсовываю тебе больше.

Так как уже вечер, ты никуда не уходишь и говоришь, что представляться пойдешь завтра к девяти утра. Холодно: печка не топлена. Чтобы затопить, нужны дрова и уголь. У нас их нет. В комнате — две широкие деревянные кровати. Немецкие. Мы ложимся на одной и укрываемся всем, что есть.

Утро субботы. Я кипячу чайник, и над маленькой раковинкой мы тебя умываем. Чистая рубашка есть — еще московской стирки. У тебя — довольно приличный серый костюм в едва заметную полоску. Его по случаю купили в «Москвошвее». Он совсем недорогой, но на тебе худом, а оттого стройном смотрится, как на манекене. Пальтишко — старенькое, потертое, купленное еще в студенчестве, но не рваное. Выглядит хоть и бедно, но все-таки прилично: сшито из хорошего материала. Кепка — новая, приобретенная в Москве перед самым отъездом. Словом, вид вполне пристойный. Можно идти представляться.