Инна Александрова - Свинг

Марс задремывает около меня, и Катю тоже сморило: она очень устала с ремонтом. Чтобы обоим не мешать, тихонько встаю и отправляюсь к морю: осталось ровно два дня. Вечером Катя заводит разговор о Сталине, потому что вчера где-то на лотке купила книжку Жореса Медведева «Сталин и еврейская проблема. Новый анализ».

— Надо, — говорит Катя, — понять элементарную истину: революцию не может устроить ни один человек, ни одна партия. Революции происходят сами и тогда, когда в них нуждается страна. Так было в Нидерландах, в Англии в семнадцатом веке, в США, во Франции в восемнадцатом. Так было в некоторых странах Европы в девятнадцатом. И никто в этих странах не стыдится своего прошлого. Мы же почему-то все последние годы извиняемся за свою Октябрьскую. Но что было, то было. Значит, так тогда назрело. Главная же беда в том, что большевики в согласии с учением Маркса-Энгельса решили, что теперь, когда революция произошла в России, ее можно распространить на весь мир, а потому все надо подогнать, подторопить. Троцкий вообще считал, что следует направить Красную Армию в Европу во главе с ним, Троцким. Зиновьев заявлял, что надо шибче помогать конкретным зарубежным компартиям. И все это при жуткой разрухе и голоде в России!..

Я говорю Кате, что не совсем с ней согласна. Ленин даже очень хотел захватить власть и не скрывал этого.

— Понимаешь, — отвечает Катя, — хоть Ленин действительно хотел власти, но при этом он был человеком только и жившим революцией. Он до самого нутра считал, что только революция может принести людям свободу, и в моих глазах такое искреннее, такое глубокое убеждение в какой-то степени оправдывает заблуждение и ошибки этого человека. Надо сказать, своей открытостью всем вихрям он до конца сливался с массами.

С каким массами?

— Не только, не только с люмпенами. В революцию тогда пошли и порядочные люди. Не надо передергивать историю. В октябрьском перевороте, как теперь говорят, приняли участие абсолютно все слои общества.

— А куда было деться, — снова возражаю я. — Ведь нужно было как-то приспосабливаться, как приспосабливаются люди и сейчас. Никогда никому от революций не было хорошо. Да, конечно, на гребне событий многие вылезают. Им становится лучше. Ну а остальным? Никогда у нас не было демократии — истинной, настоящей. И теперь, едва проговорив это слово, пошли таким путем, что не знаю, куда и притопаем. Хотели, как лучше, а получилось, как всегда, как говорит один наш политик.

— Понимаешь, Лина, все-таки к Ленину я не была бы так строга, а вот уж Иосиф Виссарионович разошелся по-настоящему. Но тут во многом, очень во многом виноват сам народ.

— Это в чем же?

— В раздувании культа, в диком страхе.

— Согласна. Лакейство у нас в крови при всем том, что, озлившись, можем и попереть на врага и обидчика. Однако в обычной жизни часто трусим и даже очень. Чем, как не трусостью, можно объяснить то, когда огромными собраниями прославляли, одобряли бредни всяких партийных ублюдков, затаптывая в грязь честнейших и порядочных?

Во время пятидесятилетия со дня смерти Сталина смотрела все передачи. Страшно стало. Все, все забыли. Забыли, что погибло до шестидесяти миллионов сограждан. Забыли, что пухли от голода, а когда люди ползли из последних сил к железной дороге, чтобы уехать, спастись, солдаты НКВД отгоняли их штыками. Забыли, что перед Отечественной войной были расстреляны сорок пять тысяч офицеров Красной Армии, и, когда началась война, некому было командовать полками. Забыли, сколько самых лучших, самых одаренных конструкторов самолетов, танков и всякого другого вооружения сидело в ГУЛаге. Все забыли. И показывают теперь результаты социологических опросов, в которых все в восторге от сатаны, что тридцать лет мучил страну своим правлением.

Конечно, он был великий хитрец и мистификатор, устроитель шоу. Конечно, он создал огромную империю, которая без него рассыпалась бы, потому что при ее строительстве в цемент и штукатурку замесили кровь и ужас. И вот когда все это смотрела, думала: что, что заставляет так холуйствовать? Желание заработать деньги? Или полная потеря совести и памяти? Если последнее — страшно… Страшно, потому что возврат к старому приведет к прекращению нашего существования.

— Не знаю, — говорит Катя, — помнишь ли ты пьесу Евгения Шварца «Дракон», но там в конце рыцарь Ланселот выходит сражаться с Драконом. Дракон — в образе седенького благообразного старичка — говорит Ланселоту, что все его старания напрасны, потому что души тех, кого он вышел защищать, поражены разными недугами, от которых уже не избавиться. Ланселот все-таки убивает Дракона, но остаются маленькие дракончики, которые продолжают руководить людьми. Сталина нет, но дракончики сталинизма продолжают нами командовать.