Николай Удальцов - Модель

— Вот тебе, Петр, и капитализм.

Разве что-нибудь изменилось?

Люди-то — те же самые: кто раньше не понимал современного искусства, тот и сейчас не понимает. — И я в ответ не пошутил:

— Разница есть.

При социализме все, даже дураки, должны были быть одинаковыми.

— А при капитализме?

— При капитализме дураки имеют возможность быть разными…

…Однажды я разговаривал на тему «Сегодня», начав с «позавчера» и завершив в «послезавтра», со своей приятельницей, журналисткой Анастасией.

И Анастасия, дослушав меня, сказала:

— Тебе хорошо, Петька. Тебе все понятно.

— Мне понятно далеко не все.

— Неужели есть что-то, что непонятно тебе?

— Мне, например, непонятно, почему это понятно не всем.

— Вот тебя послушаешь, — сказала Анастасия, даже не помолчав, — и кажется, что нет никаких глупостей вроде сложностей.

— Наоборот, — улыбнулся я, — я стараюсь говорить так, чтобы не было никаких сложностей вроде глупостей.

— Почему?

— Потому что главная людская сложность — это глупость.

Разговор этот происходил на природе, где под легким ветерком ветви деревьев раскачивались над нашими головами, а лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листву, располагали к эмоциям.

Анастасия и я загорали, лежа на надувных матрацах, и при этом она загорала топлес.

— Петька, вот ты рассуждаешь о демократических реформах, а сам на мою грудь смотришь.

Мне кажется, что мои голые сиськи тебя сейчас интересуют больше, чем демократия, — сказала Анастасия. И в ответ я пустился в уверения в том, что демократия меня интересует постоянно.

Не мог же я сказать ей правду.

Наверное, просто с годами начинаешь различать то, что именно сейчасно, а что может и подождать.

И еще начинаешь отличать значительное от никчемного — скажем: женскую красоту от постановлений Законодательного собрания…

— …При социализме мы были сильной страной… — сказала Энн; и я приостановил ее слова, слышанные мной от многих из тех, кто остался во вчерашнем дне:

— Мы были сильной страной; но у стран при социализме хватает сил только на то, чтобы быть сильными.

На то, чтобы быть еще и сытыми, сил у социализма никогда не хватает.

— Но ведь нам же противостоял весь мир, — Энн так искренне оправдывала свою и мою Родину, что говорить правду мне было и трудно, и больно.

И Родина здесь была ни при чем.

При чем — было то, что на Родине происходило.

— Что же мы оказались за страной, если весь мир был против нас?

Кто же тогда был с нами?

— А страны народной демократии?

— Энн, разве хоть одна из этих стран пошла по пути этой самой «народной демократии» после того, как их перестали удерживать в социалистическом лагере? — я постарался произнести слова народная и демократия — так, чтобы она почувствовала, что я беру эти слова в кавычки.

— А как же — «железный занавес»? — Историю Энн явно учила в школе хорошо; и мне пришлось отвечать, хотя при чем здесь «железный занавес» я понял не сразу:

— Нас отгородили от мира для того, чтобы мы не узнали, что жить можно по-иному — мир отгородился от нас потому, что социализм был миру не нужен.

Впрочем, того, что социализм был не нужен нам самим, многие до сих пор не поняли.

А все дело было в том, что цивилизации социализм оказался ни к чему.

— Но ведь при социализме были социальные гарантии. — Это тоже были не ее слова; и мне пришлось отвечать своими словами:

— У нас была одна социальная гарантия — жить при развитом социализме.

А о том, какие социальные гарантии дает развитой капитализм, мы и понятия не имели до тех пор, пока нам не отменили выездные визы.

Только называется это не социализмом, а социал-демократией.

— А чем социализм отличается от социал-демократии?

— Тем, что социал-демократия — это стремление людей создавать государство, в котором жить лучше, а социализм — это требование к людям быть послушными государству.

— Но мы же жили…

— Энн, мы жили с синицами в руках, потому что журавлиное небо от нас скрывали.

— Ну хорошо, но ведь был же Брежнев, при котором никакого террора не было, — девочка продолжила правильно демонстрировать мне то, что она знала, о чем говорит; и мне ничего не оставалось, как объяснить ей, что то, что она говорит — она говорит неправильно:

— При Брежневе был застой, который мог наступить только в стране, народ которой уничтожен террором.

— Почему?

— Потому что нормальные люди добровольно на застой не соглашаются.