Николай Удальцов - Модель

— Да. Рабочие взяли власть, — согласился я с историческим фактом, — и власть оказалась у них в руках.

Только вот об одном рабочие не подумали.

— О чем?

— О том, кто будет их кормить?

— А разве буржуи кормили рабочих?

— А кто же еще?

Рабочие, не умеющие организовать производства, нанимаются к тем, кто это производство организовывать умеет и может платить рабочим за работу деньги — к буржуям.

— Но ведь люди же жили, — Энн смотрела меня глазами ребенка, у которого отбирают игрушку.

Хотя о том, что это очень плохая игрушка, она явно не догадывалась.

— Люди не жить не могут, — сказал я, — люди жили и при Сталине.

— Но ведь и сейчас много сталинистов.

И когда их спрашивают о том, что делать с нашими делами, они говорят, что Сталина на наших воров нет.

— Понимаешь, Энн, те, кому не нравится то, что российские чиновники воруют, но при этом говорят, что на чиновников не нашлось Сталина, ничего лучше, чем нынешняя жизнь, не заслуживают.

— Почему?

— Потому, что воры все-таки лучше убийц. — Я бы мог остановиться на этом, но меня прорвало:

— Ну, а к нынешним сталинистам у меня всего один вопрос.

— Какой?

— Расскажите о своих родителях.

— Зачем?

— Затем, чтобы знать — какие матери рожают таких уродов.

— Скажи, Петр, а как по-твоему, сейчас сталинизм может вернуться?

— Не думаю.

— Почему?

— Потому что Сталин был великим преступником, а человеком мелким, и ему хватало своей страны.

Он не хранил денег на Западе.

А у нынешних… У них и внуки по-русски говорят уже не у всех.

— Почему?

— Потому что деды этих внуков прекрасно знают, что там, где они не правят, жить лучше.

Они о своих потомках заботятся.

И отлично понимают, что им, если они вернут сталинские порядки, цивилизованные страны не простят массового убийства своего народа.

Они бы, может быть, и хотели бы вернуть что-то вроде сталинизма, но мир не позволит.

— А чем сейчас лучше, чем при Сталине?

— Тем, что при Сталине не любить того, что происходит, было нельзя.

А сейчас — любую дрянь нелюбить можно.

— Как ты думаешь, а чиновники знают, что их не любят?

— Конечно, знают.

Но, для того, чтобы их ненавидели меньше, чиновники врут, что во всем мире чиновники такие же, и, значит, чиновники просто иными быть не могут.

Словно это не выбор их — стать ворами, а судьба такая — быть чиновниками.

— Но ведь людям при социализме было хорошо. — Кажется, Энн начинала понимать, что я вижу мир не таким, каким он представлялся ей, и отстаивала привычное ей, хотя бы потому, что привычное было ей понятным.

— Что такое на самом деле «хорошо» — люди просто не знали.

Мы жили той жизнью, потому что никакой другой жизни не видели, и думали, что хорошо — это то, что мы видели.

Запретив частную собственность, а значит, и личную инициативу, нас заставляли ходить строем и в ногу, запрещая думать о том, что люди по жизни строем не ходят. — Я понимал, что все то, что я говорю — просто слова. А девочка сталкивалась в своей жизни не со словами, а с самой жизнью, не полюбить которую у нее было достаточно поводов.

В то же время я не мог ей помочь полюбить происходившее, потому что сам это происходившее не полюбил.

Единственное, что мне оставалось — это помочь Энн происходившее понять.

Понять, почему счастье пока оказалось за пределами опыта россиян.

И если я взялся за это, то не имел права останавливаться.

Мне нужно было сделать невероятное: попытаться сложное сделать простым, а простое — понятным.

И утешало только одно: ничем иным все остальные люди не занимались нигде и никогда.

Я был не первым неисториком, взявшимся писать учебник по этой самой древней и самой молодой из наук.

Но я был первым, кто занимался этим не ради всех людей, а ради одного-единственного человека — то есть я занялся тем, чем должны были бы заниматься все историки и во все времена.

Вряд ли то, что слышала от меня Энн, было ей приятно, хотя бы потому, что то, что я говорил — ломало взгляды, бывшие ей привычными.

И она, конечно, была ребенком, но ребенком из тех детей, которые умеют не только плакать, когда слышат что-то неприятное им, но и слушать.

И здесь нам было сложно обоим.

Мне предстояло объяснить этой девочке, что жалеть о недавнем прошлом не нужно, потому что у этого прошлого не было будущего.

Но главное, что я должен был ей объяснить, это то, что социализм — это очень неинтересно…

…Как-то моя приятельница Маринка, раньше работавшая в Художественном Салоне-на-Киевской продавцом, а потом ставшая там же, за тем же прилавком, менеджером, сказала: