Колум Маккэнн - Танцовщик

Дед ее родился в Москве, но успел эмигрировать еще до революции и сколотить состояние, продавая, сказала она, газетные вырезки. (Сумасшедшая страна.) Теперь ей принадлежат четыре дома и шесть, как ни странно, плавательных бассейнов. Она прошептала, что обожает купаться голышом, а то я сам не догадался. Напилась она до того, что поделилась со мной идеей голого балета — «Орфей опадает» (!), — занавес ползет вверх, нежные виолончели, мягкий лунный свет, а затем отовсюду выступают качающиеся пенисы. Я сказал, что станцевал бы в нем, да не хочу, чтобы мне бока ободрали. А когда объяснил шутку (глупышка), она облила шампанским лиф своего платья.

Она говорит, что жизнь — это хлеб, да, но секс — его закваска (самое малое).

В двери появилась Роза-Мария. Я мгновенно узнал ее. Красное атласное платье, белая роза в волосах. Эрик, когда она, раскрыв объятия, побежала ко мне через зал, пихнул меня локтем. Я закружил ее в воздухе, она зацепилась ногой за скатерть, но с совершенной грацией высвободилась, а потом поцеловала меня.

Все смотрели на нас, когда мы уходили на веранду, особенно Эрик. Теплая ночь, цикады. «Расскажи мне все», — попросил я. Но ей хотелось говорить обо мне, о моем успехе, о прошедших годах. Я принялся упрашивать ее, и после долгих уговоров она рассказала, что, вернувшись в 59-м в Чили, вышла замуж за молодого журналиста, коммуниста, он занялся политикой, успешно, но погиб в автомобильной катастрофе. Роза-Мария перебралась в Мехико, вот, собственно, и все. Она танцевала шесть лет, пока ее не подвели лодыжки. Сказала, что хотела бы станцевать со мной, всего один раз, но ей хватает ума понимать, что с моей стороны это было бы всего лишь проявлением снисходительности.

Появился Эрик с тремя бокалами шампанского, мы выпили друг за друга. Потом Розу-Марию изловил симпатичный мексиканец, писатель, седой, словно обнимавший ее взглядом. Мы попрощались, она смахнула слезу.

У него хриплый баритон, грубое лицо, волосы падают на глаза. Он проснулся, а я никак не мог припомнить его имя, хотя сказанное им о том, что ему не понять, как можно вести такую напряженную жизнь, помнил. Я провел день, втыкая ему, репетируя, втыкая, танцуя в спектакле и снова втыкая (один раз во время антракта).

Он вылез из постели, ликующий, заварил мне чаю, пять кусков сахара, наполнил чуть ли не кипятком ванну на когтистых лапах, с блестящими медными кранами. Сидел на ее краю, сыпал в воду ароматические соли. Точность движений. После ванны я сразу ушел, имени так и не вспомнив.

Эрик оставил у портье отеля записку: «Ты дерьмо» — сильно дрожавшей рукой.

Вы сожалеете о чем-нибудь, мсье Нуриев?

В конечном счете я не стал бы отказываться ни от каких моих слов и поступков. То и дело оглядываясь назад, можно свалиться с лестницы.

Очень философично.

Я умею читать.

Идущие по Пятой авеню люди повернули, все как один, головы, точно подсолнухи в поле. Уорхол, воскликнув: «Черт!» — остановил машину. Это был «частник», цену, которую он запросил, Уорхол счел непомерной. Водитель сплюнул в окошко, чуть-чуть промазав мимо туфель Уорхола. Энди — напыщенная жопа, хоть он и обещает когда-нибудь нарисовать меня.

В его офисе обнаружилась целая коробка выпечки «Эротической булочной». Он сунул мне в руки пончик и потянулся к поляроиду. Пришлось отбирать у него аппарат. Скорее всего, он продал бы тысячи копий этого снимка. Он бегал в своих ярко-зеленых штанах по офису, увертываясь от меня и дико визжа.

В итоге мы оказались в задней комнате с расставленными по полу огромными черно-белыми игральными костями. На каждой грани стояло по одному слову. У первого набора: «Ты Я Они Мы Нас Джокер». У второго: «Ебать Сосать Лобзать Вставлять Дрочить Джокер». Цель игры — получить, бросив кости, наиболее осмысленное сочетание. «Мы Вставлять». «Ты Сосать». «Они Лобзать». Выбросивший джокера может сделать все, что ему взбредет в голову. Уорхол называет это «человечьим покером». По его словам, число сочетаний бесконечно, но для игры требуется самое малое восемь человек, иначе получается скучно.

Я сказал, что ему следует сделать из этой игры балет. Он завопил: «Точно, точно!» — и нацарапал что-то в записной книжке. Скорее всего, говнюк вставит это в фильм (не сославшись на меня).

Звук моей оплеухи пронесся по всей галерее и вылетел на Пятую авеню. Ну, в конце концов эта дура сама полезла ко мне, требуя автографа, пока я пытался разглядеть картину. Владелец галереи принял ее сторону, но я стоял на своем. Ладонь потом минут пять зудела. По правде сказать, я очень хотел извиниться, но не смог.