Колум Маккэнн - Танцовщик

Он все-таки обернулся.

В жизни не видела такого страха на лице взрослого человека. Красные глаза Тома были наполовину прикрыты набрякшими веками, вообще выглядел он так, точно его мучила ужасная рана. И молчал, только перебирал пальцами пуговицы пиджака. Ко мне он стоял боком, но я заметила, что на глазах его блестят слезы.

Я бросилась к нему, однако он уже начал спускаться по изогнутым ступенькам к двери.

— Мне стыдно за себя, — сказал он. — Мои предки шили обувь на протяжении сотен лет, а я их опозорил.

— Вам вовсе нечего стыдиться.

— Я вел себя как дурак.

— Нет-нет-нет. Мсье чудесно провел с вами время.

— Я шут.

— Ничего подобного.

— Больше я шить обувь не буду.

— Как это? — спросила я.

— Прошу вас, передайте мсье Нуриеву мои извинения.

С этими словами Том коротко поклонился и вышел из дома на набережную. Я смотрела, как он уходит под дождем. Он натянул пиджак на голову и свернул за угол.

Мсье проснулся через полчаса, спросил о мистере Эшворте. Я рассказала ему, что случилось. Некоторое время мсье смотрел в чайную чашку, жевал круассан. Я же стояла у раковины, домывая последние бокалы. И чувствовала пустоту внутри. Должно быть, мсье догадался о чем-то, поскольку попросил меня повернуться к нему, он хотел посмотреть мне в глаза. Я не смогла. Услышала, как он встает из-за стола, затем мсье подошел и сжал мой локоть. Я с трудом удержалась от того, чтобы не заплакать, припав к его груди, а он взял меня за подбородок и поднял мое лицо к себе. Глаза у мсье были страшно добрые.

— Подождите-ка, — сказал он.

Мсье ушел в спальню и вернулся, уминая что-то в кармане халата и позвякивая ключами, которые держал в другой руке.

— Поехали, — сказал он.

— Но вы все еще в халате, мсье.

— Это станет новой модой! — ответил он.

Я и опомниться не успела, а мы уже мчались по улице с односторонним движением навстречу другим машинам, и мсье во все горло распевал какую-то сумасшедшую русскую песню о любви.

Десять минут спустя мы остановились перед отелем Тома. За нашей спиной громко загудели машины. Мсье выскочил на асфальт, обернулся к их водителям, сделал неприличный жест и вбежал в отель, но скоро вышел, покачивая головой.

— Попробуем аэропорт, — сказал он.

Мсье включил двигатель, и тут появился Том. Увидев нас, он остановился, замялся, затем сунул руки в карманы пиджака и направился к двери отеля.

Мсье пощупал в кармане халата какую-то вещь, выпрыгнул из машины, взбежал на крыльцо и схватил Тома за руку. Из отеля вышел портье, раскрыл над головой мсье зонт.

Том старался не встречаться с мсье взглядом. Он откашлялся, словно собираясь сказать что-то, но мсье остановил его, многозначительно покачав головой. А следом достал из кармана пару старых балетных туфель. И помахал ими в воздухе.

— Почините их, — сказал он.

Тут уж Тому пришлось взглянуть мсье в глаза.

— Почините их, — повторил мсье.

— Простите? — произнес Том.

— Я хочу, чтобы вы их починили. С каких это пор вы не понимаете по-английски?

Том стоял, переминаясь с ноги на ногу, лицо у него было мокрое, красное.

— Хорошо, сэр, — наконец промямлил он и взял у мсье туфли. Мгновение подержал их перед собой и добавил: — Простите меня за вчерашнюю глупость.

Мсье, помолчав, ответил:

— Если вы когда-нибудь снова попытаетесь уйти от меня, я вам задницу отшибу! Понятно?

— Сэр?

— От меня не уходят! Я сам всех увольняю!

Том поклонился ему, не в пояс, конечно, но и всего только сильным кивком назвать это было нельзя. А выпрямившись, посмотрел на меня сквозь сползшие на кончик носа очки.

Она практиковалась в этой улыбке годами, в своей сценической улыбке, совершенной, говорившей: «Все в моей власти, я царствую, я — балет». Марго улыбалась и сейчас — сидевшему по другую сторону стола Руди. Да, собственно, улыбались все, кто пришел на свадьбу. И тем не менее Марго чувствовала: что-то сегодня не так, не сходится, не слаживается, просто не могла сказать что.

Прямо напротив нее хохотал, откинув назад голову, Руди — лицо в глубоких складках, морщины расходятся от глаз. Рядом с ним сидел его друг, Виктор, — с глупыми усами, препоясанный многоцветным кушаком. Марго хотелось схватить Руди за руку, встряхнуть, сказать ему что-нибудь, но что она могла сказать? Какая-то засевшая в глубине ее сознания мысль отчаянно рвалась наружу, однако Марго ощущала лишь существование ее, не содержание. И так уже многие дни. Она ушла со сцены. Тито умер. Теперь она летает в Панаму, чтобы отнести цветы на его могилу, точно персонаж какого-то романа девятнадцатого века. И часто, постояв на краю примыкающего к кладбищу поля, ловит себя на том, что следит, как ветер колышет траву. Или, стоя в Лондоне перед светофором, — на том, что гадает, какого рода жизнь ведут люди, проезжающие мимо в машинах. Или, читая книгу, вдруг забывает, о чем в ней рассказывается. В детстве никто не объяснил ей, что за жизнь ждет балетную танцовщицу, и, даже узнав ее, Марго так и не поняла, как может она быть такой наполненной и пустой одновременно, кажущейся извне одной, но совершенно по-другому переживаемой и изнутри, — выходит, что ей приходилось держать в руках два абсолютно не схожих способа существования и жонглировать ими, узнавая каждый все лучше.