Дженнифер Доннелли - Революция

Здесь темнее, и сам туннель значительно уже. Кости теперь очень близко. Я прохожу мимо большого черепа, который смотрит на меня со стены, и вдруг ясно вижу: это был дюжий мясник, он когда-то распевал пошлые песенки, разделывая поросенка. А вот череп с высоким лбом — он принадлежал школьному учителю, бледному и сутулому. Вон там, подальше, маленький детский череп — в прошлом хорошенькая девочка, румяная и жизнерадостная. И еще череп, и еще. С пустыми, слепыми глазницами.

Голоса становятся громче и беспокойнее: что там, обогнавшая меня группа — или, может, где-то капает вода? Я невольно ищу лужицы на полу или капли, стекающие по стенам. Но людей не видно. И стены сухие. И тут до меня доходит.

Это черепа. Они говорят со мной, все разом.

— Я так скучаю по запаху после дождя… — произносит один прямо над моим ухом.

— А мне бы дыню… Такую сладкую, согретую солнцем, — бормочет другой.

— Услышать смех мужа… Прижаться щекой к его щеке…

Голосов все больше, они сливаются в траурный хор, полный тоски. Им хочется жареной курицы. Гладкого шелка. Лимонада. Красных туфелек. Цокота лошадиных копыт.

Я теряю рассудок. Иначе это не объяснить. И тут сквозь туннель проносится легкий ветерок, хотя это невозможно, потому что в двадцати пяти метрах под землей не бывает сквозняков, но я улавливаю странный запах — пряный и назойливый. Гвоздика. Теперь мне становится страшно. Голоса звенят в моей голове, запах наполняет мои легкие, привкус гвоздики щиплет язык. Я начинаю задыхаться.

— Помогите, — бормочу я. — Пожалуйста.

— Мадемуазель! Простите, но сюда нельзя!

Я оборачиваюсь. В туннеле стоит охранник и светит на меня фонариком.

— Мадемуазель, вам плохо?

— Да, мне плохо…

Он подходит и берет меня под руку.

— Идемте. Держитесь за меня, если нужно.

Мне нужно. Я еле волочу ноги, пока мы возвращаемся к развилке. Там он закрывает железную решетчатую дверь, преграждающую вход в туннель, и запирает ее на замок. На двери красно-белая табличка: «Вход воспрещен». Я не заметила ни двери, ни таблички, когда выбирала, куда идти.

— Простите, — говорю я. — Что-то стало тяжело дышать.

Он понимающе улыбается.

— Бывает. Некоторых тут тошнит, а кто-то падает в обморок или вообще теряет ощущение реальности. Такое уж место.

Но я соврала, что мне тяжело дышать. Дело не в этом. Дело в Алекс. Это ей было надо, чтобы я спустилась сюда и свернула в этот туннель. Она хотела, чтобы я пошла за ней. Чтобы я ее нашла.

Охранник усаживает меня на складной стул, рядом с аптечкой и телефоном. Я роняю голову на руки.

Антидепрессанты меня угробят. Я слишком долго ими злоупотребляла, и теперь я вижу и слышу то, чего нет. Как тогда, на Генри. Или на набережной. И только что, в этом подземелье ужасов. Я спятила, вот мне и кажется, будто я как-то связана с мертвой девчонкой.

Охранник дает мне посидеть еще несколько минут, потом провожает меня к выходу.

— Выпейте воды, — советует он. — И съешьте что-нибудь.

Другой охранник проверяет мой рюкзак, чтобы убедиться, что я ничего не прихватила на память. Можно подумать, мне могло такое прийти в голову. Наконец я оказываюсь снаружи. В надземелье. В мире живых.

Я покупаю блинчик с сыром и бутылку минералки, иду в парк и обедаю там на скамейке под деревом. Потом закрываю глаза, подставляю лицо солнцу и просто дышу. Немного погодя я начинаю приходить в себя и постепенно успокаиваюсь. То, что случилось в катакомбах, — побочный эффект от таблеток. Как и все остальное, что со мной в последнее время происходило. Надо еще сократить дозу. Да, так и сделаю. Сегодня же.

Открыв глаза, я смотрю на часы. Полвторого. Теперь надо встать, ехать в архив и молить Ива Боннара о прощении. Если повезет, я успею сфотографировать бумаги Малербо, а потом вернусь домой к Джи и сяду работать над докладом. И все будет хорошо.

Пока я собираю оставшийся от обеда мусор, ко мне подходит маленькая девочка. Мать зовет ее, но девочка не оборачивается. Она стоит, слегка покачиваясь, словно еще не привыкла к собственным ногам.

Девочка смотрит на меня. У нее большие серьезные глаза. Она делает несколько осторожных шагов и протягивает мне кулачок. В нем что-то зажато.

— Привет, — говорю я. — Что там у тебя?

Она разжимает пальчики, один за другим, и наконец я вижу: на пухлой ладошке лежит перышко.

Маленькое.

Воробьиное.

— Доктор Беккер звонил, — говорит отец. Я отрываюсь от своего занятия, а именно от приклеивания кольца к носу Людвига ван Бетховена в фоторедакторе, и поднимаю взгляд.