Дженнифер Доннелли - Революция

Я ударила его ногой, но стражник только рассмеялся. Мне было трудно дышать. Казалось, легкие вот-вот лопнут. Искры перед глазами стали меркнуть, все вокруг почернело.

И тогда я услышала голос:

— Довольно.

Стражник отпустил меня. Я упала на колени, жадно хватая воздух ртом.

— Пойдешь со мной, воробушек.

Я подняла взгляд. Передо мной стоял человек с убранными за спину черными волосами и золотым кольцом в одном ухе. Его глаза были цвета полуночи.

— А если не пойду? — спросила я, стараясь не выдать страх.

— Тогда пойдешь с ними, — он кивнул на стражников. — В Сент-Пелажи.

Сент-Пелажи — самая зловещая тюрьма во всем Париже. Я посмотрела на стражника, который разорвал мою рубашку. Он так пялился на меня, что я поняла: перед тюрьмой будет остановка в каком-нибудь грязном закоулке. Их четверо. Я одна.

И тут мне вспомнились слова бабушки. В детстве я любила уходить из дома без спросу — брела по одной улице, по другой, и так до реки. Иногда я отправлялась гулять аж за городские ворота — в поля, в лес.

— Настанет день — и тебе встретится сам дьявол, девочка, и ты не вернешься домой, — сказала она мне.

Все еще стоя на коленях, я потянулась за своим мешком.

— Брось его, — остановил меня герцог. — Он тебе больше не понадобится.

И я поняла, что тот день настал.

10 мая 1795

Резиденция герцога Орлеанского напоминала дворец в миниатюре. Или лампу джинна изнутри. Повсюду были зеркала и позолота, хрусталь и серебро, в которых отражались огоньки бесчисленных свечей. В воздухе пахло миррой. Откуда-то доносилась музыка.

Герцог бросил одному слуге свою накидку и крикнул другому, чтобы тот принес вина и еды. Он провел меня через фойе, широкое, как рыночная площадь, мимо нескольких гостиных, трех кабинетов, двух игорных залов и одного бального. Мы очутились в столовой.

За спиной у герцога я стащила серебряный нож и засунула его в рукав.

— Дура, — рассмеялся он. — Так ничего не добьешься в жизни. Нельзя пробавляться лишь тем, что само просится в руки.

Но как он увидел? Он же стоял ко мне спиной, открывая графин.

— К тому же это не серебро, — заметил он.

Потом он поднял солонку и перевернул ее. Я вздрогнула. Просыпать соль — к беде. Оставалось надеяться, что не к моей. Он бросил солонку в мою сторону. Я поймала.

— Вот это — серебро, — сказал он. — Видишь, его блеск не бросается в глаза, он почти незаметен. Незаметность — ценное качество. Учись у серебра не выдавать свою истинную суть, пригодится.

Он налил два бокала вина и протянул один мне. Я сжалась, словно кролик, почуявший западню. Но когда, собравшись с духом, я сделала глоток — мне показалось, что это вкус талых рубинов.

— Садись! — Он выдвинул ногой стул, сам же сел напротив, ближе к камину, и ослабил шейный платок.

Было около полуночи, весь Париж давно спал. Но не прошло и пяти минут, как слуга разложил на столе настоящий пир. Я ела устриц, лангустов и паштет из копченой форели. Принесли блюдо овсянок. Герцог взял одну, и ее крохотный череп хрустнул меж его зубов. Принесли куржетки под мятным соусом. Нежнейшую молодую картошку размером с костяшки на моих пальцах. А затем был ягненок. Целая ного, натертая розмарином и солью и нашпигованная зубчиками чеснока. Мясо оказалось таким маслянистым, сладким, восхитительным на вкус, что, когда я его жевала, из моих глаз потекли слезы.

— Ты изголодалась, — кивнул герцог, наблюдая за мной. — Но голод твоего брюха — ничто в сравнении с голодом твоей души.

Я перестала есть. Я, терзаемая голодом, перестала есть и потрясенно уставилась на него. Как он мог видеть меня насквозь? Он же мне никто.

— Ты уличная актриска. Компаньонка. Воробушек из рощи. Высоко залетела пташка, но теперь тебя вновь прибило к земле. Вместо того чтобы музицировать для дофина, ты дергаешь марионеток перед парижским сбродом.

Мой рот был набит едой. Я могла только кивать.

— А когда представление заканчивается, ты читаешь пьесы прохожим в Пале. Я много раз видел тебя по вечерам. Ты перевертыш — девчонка, которая умеет превратиться в кого угодно: в мальчишку, в чудовище, в бродягу, в эльфа. Зачем тебе это нужно?

Я проглотила еду.

— В этом мире мальчишкой или чудовищем быть куда проще, чем девчонкой.

— Верно, — кивнул герцог. — Но причина в другом.

Я отвела взгляд и вздохнула.

— Что ж, значит, я делаю это ради денег. Мне ведь нужно что-то есть.

— Если бы ты хотела денег — распевала бы похабные песенки, которыми заработаешь в десять раз больше. Но ты выбрала Шекспира. Мольера.