Дженнифер Доннелли - Революция

Я знала, что здесь можно заработать, читая Мольера, Вольтера и Шекспира, но долгое время не решалась, помня о встрече с герцогом в волчьей маске. Я не забыла его угрозу и его глаза цвета полуночи — и держалась подальше, ибо ни за что не хотела снова увидеть эти глаза. Но потом Бетт с младенцем захворали, и все заработанное в Версале ушло на лекарей. У меня не осталось выбора.

Пале встретил меня еще большей разнузданностью, чем прежде. Он кишел чудаками и факирами, картежниками, шлюхами и франтами. Облачившись в мужские штаны и шляпу, я каждый вечер устраивала представления во дворах Пале-Рояля. Подобно охотнику, я высматривала в толпе добычу и преследовала ее до конца. Я избегала всех, на чьем лице играла улыбка, оставляла пьяниц и любовников предаваться их утехам. От счастья мне было мало проку. Зачем счастливому человеку Шекспир?

Я выбирала роли в зависимости от публики. Для мрачных законников я становилась Гамлетом. Для изможденных конторщиков — Фигаро. Как-то раз я превратилась в Тартюфа и проводила епископа до борделя, и работавшие там девицы осыпали меня монетами.

В другой раз, читая Мольера, я заметила на углу седого старика, одетого в траур. Он был сутул и, казалось, не смотрел, куда идет. Я бросила Мольера и прочла монолог короля Лира над мертвой Корделией — тот самый, про собаку, лошадь и крысу. Старик хотел уйти, но, завороженный стихами, остановился и начал слушать. Его морщинистое лицо исказила гримаса боли. В выцветших глазах появились слезы. Когда я дочитала, он насыпал в мою шляпу целую горсть монет.

Еще помню случай, когда из лавки башмачника Годе вышла девушка. За ней слева и справа, как тюремщицы, следовали две женщины, по виду мать и тетка. Девушка шла с опущенным взглядом. Лицо ее было непроницаемо, но я уловила в нем напряжение. Ее руки в перчатках держали красивую коробку. Мне показалось, что в ней лежит пара шелковых туфелек для свадебного наряда. Девушке было не больше пятнадцати. Вероятно, влюбилась в учителя музыки, такого же юного и прекрасного, как она, но ее выдают за престарелого развратника с ручищами-окороками.

Я распустила волосы, сунула за ухо цветок и превратилась в Джульетту — и в таком виде подбежала к девушке. Мать хотела меня оттолкнуть, но я увернулась.

— Ночь темноокая, дай мне Ромео! — воскликнула я. — Когда же он умрет, возьми его и раздроби на маленькие звезды: тогда он лик небес так озарит, что мир влюбиться должен будет в ночь и перестанет поклоняться солнцу. [39] Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

Губы девушки задрожали. Она достала кошелек и бросила мне монетку — ее похожая на горгулью мать не успела ее остановить. Это был бунт, акт неповиновения. Возможно, единственный за всю ее жизнь. Я поймала монетку и поклонилась девушке. Она улыбнулась мне сквозь слезы, и в тот момент я точно знала, что услышанные сегодня стихи останутся с нею навсегда, и даже много лет спустя, пока ее дряхлеющий супруг будет храпеть рядом с ней, портя воздух и бормоча что-то про расходные книги, она будет лежать, смотреть на звезды за окном и вспоминать эти строки.

Я зарабатывала достаточно, чтобы покупать хлеб и масло, а также лук, вино и курятину. И заодно дрова, чтобы все это приготовить. Хватало и на снадобья от хвори. Мать подхватила лихорадку, сестра с ребенком тоже. Взрослые кое-как выкарабкались, но младенец погиб.

Кончился ноябрь, наступил декабрь, а за ним пришел новый, 1790 год. Бывало, мне не удавалось заработать ни су: холодными мрачными вечерами люди предпочитали сидеть по домам. Но даже когда никто меня не видел и некому было мне заплатить, я все равно играла свои роли.

В такие вечера слова великих пьес предназначались для меня одной. Непрошеные, они поднимались из самого сердца, проскальзывали на язык и лились с моих губ. Благодаря им я — никто и ничто — превращалась в датского принца, в красавицу из Вероны, в египетскую царицу. Я становилась и горьким мизантропом, и отпетым лицемером, и дочерью чародея, и безумным королем-тираном.

Было темно, холодно и голодно. Мир был ко мне беспощаден. Но слова дарили мне такую радость!..

Порой я подставляла небу лицо, раскидывала руки — мне хотелось обнять зимнюю ночь — и громко смеялась от счастья.

Сейчас, вспоминая об этом, я тоже смеюсь. Но не от счастья. Нужно остерегаться показывать миру свои чувства. Ибо волки не дремлют.

Мне приходится оторваться от дневника, потому что она вновь возникает передо мной как живая. Перевоплощается то в Гамлета, то в Джульетту, то в Клеопатру — среди пустого двора, темной холодной ночью. Не для зрителей, для себя. Ее дыхание клубится на морозе, пока она фехтует с Лаэртом или танцует с Ромео. Ее бледные щеки раскраснелись. Она худенькая и плохо одета, но она вся сияет.