Дженнифер Доннелли - Революция

6 мая 1795

Когда Версаль пал, король с семейством отправился в Париж в карете, а я, со всей родней, — пешком. Добравшись до города, мы валились с ног от усталости. После долгих поисков удалось найти комнату в Марэ, сырую и тесную, — но мне было все равно: я редко там появлялась. Днем и ночью, в любую погоду, я бродила вокруг Тюильри, ломая голову над тем, как попасть внутрь. Ибо моя любовь к Луи-Шарлю более не была притворной, и я искренне хотела увидеться с ним. Но мною двигала также и корысть: ведь королева обещала позаботиться о моей театральной карьере.

Я играла на гитаре у ворот, возле Королевского променада, и у высокой чугунной решетки, окружавшей сады, всякий раз надеясь увидеть Луи-Шарля, но стражники прогоняли меня. Я привязывала записки к камням и швыряла их через ограду. Однажды я привязала записку к марионетке, но позже увидела, что марионетка досталась сыну кухарки. Как-то в понедельник утром я оделась прачкой, рассчитывая просочиться в ворота вместе с другими прачками. Еще я пыталась спрятаться в телеге мясника. Но оба раза меня поймали и избили.

Дворец Тюильри находится в самом центре города. Вокруг — только небольшой сад, не сравнить с просторами Версаля. Часто, глядя сквозь ограду, я думала: где же Луи-Шарлю бегать и играть? Кто будет сидеть с ним под ночным небом и считать звезды? Кто будет развлекать его, таскать для него у пиротехника петарды и шутихи? Он ведь склонен к печали, и королева так хотела, чтобы к нему вернулась радость. Кто поможет, если не я?

Я отчаянно желала проникнуть внутрь и не собиралась сдаваться, но семье нужна была моя помощь с марионетками. Мы снова обеднели и оголодали: зарабатывать на жизнь стало тяжелее. Париж изменился. Это был другой город, не тот, откуда мы уехали всего шесть месяцев назад.

На улицах никто больше не вел легкомысленных бесед. Газеты перестали писать о похождениях куртизанок и актрис. Никто не восторгался новой роскошной каретой какого-нибудь герцога или парой лошадей, купленных под стать карете. Никто не спорил, где лучше готовят телячьи мозги — в «Шартре» или в «Фуа». Женщины больше не носили напудренных париков, они запрятали свои шелковые платья в сундуки и переоделись в муслин. Мужчины теперь ходили в скучных костюмах из фланели.

Единственное, что интересовало горожан — это происходящее в Ассамблее. О чем сутра говорил Дантон? Кого Марат обозвал мерзавцем? Что написала в своей колонке мадам Ролан? Что говорят якобинцы и кордельеры? Признает ли король «Декларацию прав человека»? И кто этот стряпчий из Арраса, этот Робеспьер?

В воздухе пахло надеждой и переменами. Город бурлил и волновался. Люди перестали обращаться друг к другу «сир» и «мадам», теперь они говорили «гражданин» и «гражданка». Все в открытую обсуждали конституцию Франции и беседовали о равенстве и свободе.

Мой отец считал, что настало время чудес. Что теперь возможно все.

— Чудеса? — переспросил мой дядя и сплюнул. — Если мы с вами не передохнем с голоду — вот это будет чудо. Твоя любимая революция плохо сказывается на наших доходах.

Он был прав. Пострадали не мы одни: мастера по парикам и по шелку, ювелиры, цветочницы и кондитеры тоже разорялись. В дорогих магазинах теперь можно было купить позолоченный столик или мраморную статуэтку за бесценок. Мы едва сводили концы с концами. Парижане, окрыленные новыми идеалами, больше не смеялись над пукающими марионетками, и мы теперь ставили новые пьесы — те, что сочинял мой отец. Это были нешуточные эпопеи о тиране Цезаре и о безумствах короля Георга. Они наводили такую тоску, что я засыпала уже на первом акте, если не успевала сбежать куда-нибудь на прослушивание — попытать счастья. Новоиспеченные «граждане» с их конституцией были мне безразличны. Лишь одно имело для меня значение — театр. Раз уж мне не суждено попасть в Тюильри и воспользоваться милостью королевы, думала я, значит надо искать какой-то другой путь на сцену.

Мне казалось тогда, что повальное увлечение революцией — просто модное веяние, которое скоро пройдет. Но я ошибалась. Это «веяние» становилась сильнее день ото дня, и в итоге Париж, мой прекрасный сверкающий город, превратился в жалкое зрелище и стал напоминать циркачку, ушедшую в монастырь.

Единственным местом, которого не коснулись перемены, оказался Пале-Рояль. В этом извечном прибежище бродяг и бунтарей теперь собирались самые радикальные революционеры. Демулен часто пил кофе в «Фуа». Дантон тоже здесь бывал. Он любил места, где хорошо кормили и где водились смазливые девицы. Я также видела Марата и Эбера, которые раздавали свои подпольные газетенки, с кем-то перешептывались, в кого-то тыкали пальцем. Здесь всякий мог говорить, что у него науме. Можно было даже перегнуть палку — обозвать короля идиотом, а королеву потаскухой, и это бы никого не смутило, поскольку Пале принадлежал богатому и могущественному герцогу Орлеанскому, которому никто не указ.