Дженнифер Доннелли - Революция

Я слышу скрип тормозов, потом голос Виржиля, который орет кому-то, чтобы тот совершил с собой действие, противоречащее человеческой анатомии.

— Прости, — говорит он.

— Тяжелый день, да?

— Чудовищный. Весь город, чтоб его, слетел с катушек. Слушай, можно я перезвоню тебе? Через Полчаса?

— Давай, конечно.

Я откладываю телефон в сторону и пялюсь в стену. Чем себя занять, пока я жду? Можно перекусить: после ужина прошло несколько часов. На кухне, кажется, остался пад-тай. Еще есть апельсины и сыр. Хорошо бы, конечно, уже принять душ — и спать: завтра суббота, а у меня еще куча дел. Хочу заехать в музей Малербо и там пофотографировать. А потом надо будет причесать черновик.

Я перевожу взгляд на разбросанные по матрасу вещи. Дневник лежит прямо под связкой ключей. Алекс писала: «Той ночью меня ждала не смерть. Смерть была бы милостью. Меня ждало перерождение». Перерождение — в кого?

Тянет читать дальше, но я не решаюсь. Любопытно и страшно. Хочется узнать, что приключилось с Алекс и с Луи-Шарлем, но вдруг меня опять накроет, как прошлый раз, в катакомбах?

Я иду в ванную, выдавливаю на щетку зубную пасту и объясняю себе, что галлюцинации в подземелье не имеют никакого отношения к дневнику. Дневник — это бумага и буквы. А глюки — это реакция на таблетки. Пора, наконец, соблюдать рекомендации по дозировке.

Вернувшись в комнату, я беру баночку с таблетками и вытряхиваю две штуки на ладонь. Я хочу уменьшить дозу, очень хочу, но мне боязно. Последние несколько дней я неплохо держусь и чувствую себя нормальным человеком. Во всяком случае, меня не сжирает тоска. Правда, мне теперь мерещатся звуки и образы, зато я не пытаюсь шагнуть в никуда с какой-нибудь крыши или броситься в Сену. Нет уж, я не хочу снова окунаться в этот мрак. Но с говорящими черепами, гигантскими марионетками и стариками, которые превращаются в юнцов, я тоже не хочу иметь дела.

Я стою в нерешительности. Так что — апельсин? Ломтик сыра? Спать? Дневник? Суицидальные мысли или галлюцинации? Две таблетки или одна?

Я глотаю одну, а вторую отправляю обратно в баночку.

И выбираю дневник. Черт с ними, с галлюцинациями.

12 мая 1795

В Бога верят лишь обреченные.

Вы когда-нибудь видели, чтобы красавица просидела на мессе в храме хоть минутой дольше, чем положено приличиями? Или чтобы вельможа преклонил колено перед алтарем, если никто на него не смотрит?

Уроды, толстяки, нищие и больные. Прокаженные, от которых плоть отваливается кусками. Страдающие зловонным дыханием и изъеденные оспой. 3-з-заики. Те, кто пускает слюни, и те, у кого трясутся конечности. Безумцы. Чахоточные. Обделенные человеческой любовью, даже любовью собственных матерей. Но каждый из них скажет вам — с жаром в голосе, — что их любит Бог. Они так голодны до любви, какой угодно любви, что согласны и на жалкие Гэсподни подачки.

Вы спросите, зачем я поступила, как поступила. Будете осуждать меня. Но лишь святая избрала бы другой путь, а я не святая.

Дело в том, что я устала от Его бесконечного молчания. Мне хотелось шума. Хотелось бури аплодисментов. Чтобы мне свистели, хлопали и кричали «браво». Чтобы на сцену летели розы.

Его холодная любовь мне была не нужна. Я хотела любви земной — навязчивой, эгоистичной и жаркой. Хотела обонять запах пота с задних рядов партера, где все орут и топают ногами, и запах духов из ложи, где сидят дорогие шлюхи. Хотела, чтобы кухарки в исступлении рвали на себе платье, оголяя грудь, а торговцы швыряли мне свои кошельки. Да, я жаждала такой любви — грязной, пьяной, ненасытной.

Не ее ли жаждут все актеры мира? Я была лишь одной из многих — пока дьявол не положил на меня глаз. Пока я не встретила герцога.

Я стою на сцене жалкого театришки «Божоле», опустив голову и ковыряя мозоль на ладони. Я сбежала от дяди с его постылыми марионетками, чтобы попасть на это прослушивание. Только что я читала роль Джульетты для хозяина театра — его звали Одино, — и читала хорошо. Так хорошо, что суфлер перестал жевать, плотники прекратили стучать молотками, а сидевший под потолком мальчишка-осветитель заплакал. Но это ничего не решило. Это никогда ничего не решало.

— Рожей не вышла, — сказал Одино помощнику, не обращая внимания на то, что я стою рядом и все слышу. — И бюста нет.

Мне хотелось его задушить.

— Зато как играет, — возразил его помощник. — Сколько чувства!

— Зрители к нам ходят не затем, чтоб любоваться плоскогрудыми простушками. Они платят за красоток! — ответил Одино и, снисходительно улыбнувшись мне, крикнул в зал: — Следующая!