Ципора Кохави-Рейни - Королева в раковине

— Он знал, что ты следила за ним.

Для Наоми это не было неожиданным открытием. Только один раз он резко отдернул портьеру и сказал:

— Ты не должна прятаться. Ты можешь стоять со мной рядом и слушать, как я играю на фортепьяно.

Она не могла понять, что он хотел выразить этой сухой фразой, гнев или учтивость. В любом случае, она не воспользовалась его приглашением. Хотя отец всегда отличал ее от всех остальных детей. Ни один ребенок в доме не мог себе позволить вести себя так, как она. Фрида удивлялась, почему отец не наказал ее за то, что она вырывала репродукции из дорогих книг о художниках и ходила неряшливо одетой.

Лотшин живет прошлым. Каждый раз, когда они оставались вдвоем, она систематически, с присущей ей педантичностью, возвращалась к истории семьи. В ночных беседах они касалась каждого из домочадцев, его характера, поведения и отношения к окружающим. Удивительная любовь между отцом и матерью стали постоянной и любимой темой Лотшин. Отец, который гордился тем, что он отпрыск семьи испанских, а не польских евреев, в конце девятнадцатого века влюбился с первого взгляда в девушку из восточноевропейской еврейской семьи. Культурный мир матери, ее буйный нрав, ее шаловливость — все в ней было абсолютной противоположностью отцу. Экзотическая красота девушки из глубоко религиозной семьи лишила его равновесия.

Наоми слушала все это и думала о том, осуществились ли мечты детства и юности матери.

Может быть, под влиянием польской шляхты, юная авантюристка решилась однажды ночью оставить свой мир и убежать с изысканным столичным евреем… Или мать убежала от тяжести религиозного еврейства. Наоми представляла мать девочкой, а затем, девушкой из Кротошина. Половина жителей местечка составляли поляки, половину — немцы. Нищие евреи жили изолированно. Мать взирала на усадьбы польской аристократии из окон своей лачуги и грезила об иной жизни, видя себя богатой госпожой, гуляющей по замку.

Но романтическая идиллия вспыхнувшей любви была разрушена. Не мог бесследно и гладко пройти переход из одной культуры в другую! На одном дыхании мать была вырвана из привычного для нее глубоко религиозного мира. В течение одной ночи она раскрылась новому чуждому ей миру, и оставила традиции Израиля.

Она постепенно привыкала к нарядным елкам, украшенным к Рождеству, который отмечался в ее доме, как национальный германский праздник. Еврейство отца заключалось лишь в запрете на свинину.

Быть может, подарками отец хотел искупить свою вину за то, что оторвал ее от родной семьи. «Отец не понимал, что дорогие одежды и драгоценности или путешествия, не могут искоренить религию из души верующего человека», — размышляла Наоми.

Была ли размолвка между отцом и матерью глубокой? Лотшин призналась, что были признаки того, что неожиданный уход от ортодоксального иудаизма не давал душе матери покоя. Чтобы не было конфликта в воспитании детей, она тайком зажигала свечи накануне субботы в своей комнате или отмечала еврейские праздники рассказами, как они праздновались в ее семье.

— Противоречия между матерью и отцом привели к большой ссоре, — неожиданно Лотшин касается болевой точки.

По ее впечатлению, у матери все изменилось в душе в годы Мировой войны. С тех пор и до самой смерти она фанатично сохраняла душевную и духовную независимость. В дни войны ее беспокойство и страх за родителей, которых она оставила в юности, не давали ей покоя. Отец вернулся домой инвалидом. Он замкнулся в своем душевном мире со своей болью. Она же исходила тоской по иным, чуждым ему, горизонтам, и душа ее была далека от его страданий. Его борьба за то, чтобы вернуть ее в свой богатый сверкающий мир, потерпела фиаско. Мать сблизилась с евреями из своего местечка переехавшими жить в Штеттин, соседствующий с Пренслау. И, все же, Лотшин считает, что отношения между отцом и матерью оставались, как говорится, гладкими.

Наоми жаждет приблизиться к душевному миру матери, как это, в значительной степени, сделал дед. Во время отпусков, он много времени проводил с невесткой в своей усадьбе в Пренслау. Сцены, веселящие сердце, возникают в памяти Лотшин. Дед и их мать с удочками ловят рыбу в речке Окер, в районе Окер-Марк. Вспоминается дед верхом, с охотничьим ружьем через плечо. Его длинные ноги торчат из узких штанов наездника. Высокие охотничьи коричневые сапоги плотно облегают икры. Барон верхом на коне, в сопровождении четырех гончих псов, приглашает мать присоединиться к ним. Мать на подаренном дедом коне не ездила, как женщины, а скакала, как мужчины, в сторону темной чащи густых лесов Померании. Барон скакал с ней рядом.