Джон Брэйн - Путь наверх

Беда в том, что коттедж этот будет свободен только между двадцатым июня и одиннадцатым июля, а мы с Роем можем приехать лишь двадцать четвертого. Мы всего четыре дня не будем пользоваться причитающимися нам благами, и все-таки меня гложет досада. Ты говорил, что можешь уехать двадцатого, а потому, если хочешь отправиться туда до нас и заблаговременно составить перечень вероятных девственниц, исторических достопримечательностей и прочего и прочего, то живописная маленькая резиденция в твоем полном распоряжении. А то можешь погостить у меня — как хочешь…»

Я снова улыбнулся. Мы с Элис прикидывали, как бы съездить куда-нибудь вместе хотя бы на одну ночь. Она собиралась в июле навестить свою старинную приятельницу в Лондоне. Джордж должен был уехать по делам во Францию…

— У вас чай остыл, Джо,— сказала миссис Томпсон.

— Я думаю об отпуске.

Она налила мне свежего чая.

— Все уже решено?

— Да,— сказал я.— Как странно: стоит чего-нибудь захотеть — и все сразу устраивается.

Ее спокойное, веселое лицо вдруг омрачилось. Мне уже приходилось видеть подобную перемену: так выглядела тетя Эмили во время расследования обстоятельств гибели моих родителей. Передо мной было лицо старой женщины, слишком хорошо знающей, что такое любовь, простая человеческая любовь, прозаичная, как дождливый понедельник, и столь же необходимая, как жалованье,— слишком хорошо знающей, что такое боль, которая выражается в тоне, таком же деловом и обычном, как тон полицейского, когда он дает показания. В эту минуту миссис Томпсон знала обо мне все и понимала каждую мысль, скрытую за плотью и костяком моих слов.

— Когда человек молод, он всегда получает то, что хочет: весь мир словно сговаривается исполнять его желания…

Потом ее лицо приняло обычное выражение, и из 1943 года, из зала суда, где пахло сырой шерстью, высохшими чернилами и каменными полами и где толстый судья, ведший расследование, скучая, слушал показания тети Эмили, я вернулся в настоящее — в светлую комнату, где солнце играло на полированном дубовом столе, а за окнами смеялось и шумело Орлиное шоссе, веселое, как только что выкупанный ребенок.

Когда я пришел в канцелярию, там было полно народу, и все поздравляли Тома Херрода. Том работал главным ревизором; он носил очки, был лыс и, хотя ему еще не исполнилось тридцати пяти лет, уже приобрел сутулость и нездоровый цвет лица кабинетного работника. Вероятно, он обладал всеми нормальными человеческими свойствами, но мне почему-то казалось, что он попал к нам с новой партией канцелярских принадлежностей либо был подарен на рождество вместо новой бухгалтерской книги или чернильного прибора. Я присоединился к окружавшей его группе.

— Поздравляю. Вы будете отличным помощником казначея. Когда вы уезжаете на юг?

— Не торопитесь,— сказал он.— Я еще не сдал дела.— Он положил руку на плечо Тедди.— Я надеюсь, вы справитесь без меня.

На лице Тедди было самодовольное выражение. И это ему не шло. Когда Том удалился и мы остались одни, он сказал:

— Вы будете просить о повышении, Джо?

— Четвертую категорию дают обычно, только когда ты уже совсем стар и это не может доставить тебе никакой радости,— сказал я.— К тому же зачем мне лишняя ответственность?

— А я все-таки попробую,— сказал он.

— У вас больше шансов, чем у меня. Вы здесь работаете дольше.— Он действительно пришел сюда раньше, но был не таким хорошим работником, как я, и знал это.— Оклад вначале будете получать по третьей категории,— сказал я.— Четвертую они почему-то боятся давать.

— Все лучше, чем ничего,— заметил Тедди.— Вы знаете, у нас с Джун дело приняло серьезный оборот!

— Рад за вас: она чудесная девушка.— Меня вдруг охватило чувство непоправимой утраты, а потом мне показалось, что между мной и остальным миром возник высокий барьер.— Желаю вам счастья, Тедди. И с Джун, и с работой.

— А вам не будет неприятно, если я подам заявление?

— Почему вдруг?

— Я ведь стану вашим начальником.

— Что ж, Том не слишком мешал мне жить.

— Ходят слухи, что Хойлейк будет проводить реорганизацию.

— Я уже давно об этом знаю,— сказал я. И посмотрел на стопки папок, на красные и черные чернильницы, которые наш рассыльный должен был вчера вымыть, на жестяную крышку от банки, служившую пепельницей, где дымила моя сигарета, на арифмометр и пишущую машинку, на календарь с изображением девушки, чем-то напоминавшей Сьюзен, на папку, полную счетов, у меня на столе,— все это складывалось в унылую, однако по-своему приятную пустыню… Но по крайней мере, подумал я, отворачиваясь от календаря, мираж меня уже не обманывает.