Джон Брэйн - Путь наверх

— Куда это все вмещается?

— Очень просто,— отвечал я с набитым ртом.— Нужно только иметь здоровый желудок и чистое сердце.

— У нашего Джо огромный аппетит решительно на все,— сказала Энн Барлби.— Будь он чуточку пожирнее, вылитый был бы Генрих Восьмой.

— Ты злючка,— сказала Сьюзен.— А мне нравится смотреть, как едят мужчины.

— Генрих Восьмой прославился не только своим обжорством,— сказала Энн.

Я рассмеялся ей в лицо.

— Я пока еще никому не отрубил головы. И не был разведен, кстати.— Я улыбнулся Сьюзен.— Я однолюб. Для меня во всем мире существует только одна-единственная девушка.

— Которая же именно? — спросила Энн.— Тут так легко запутаться.

Лицо Сьюзен начала заливать краска. В эту минуту она была похожа на котенка, который ждал, что его погладят, а получил пинок. Ей не совсем было ясно, о чем идет речь, но она чувствовала, что меня всячески стараются поддеть.

— А мне всегда казалось, что вы предпочитаете женщин постарше,— сказала Энн.— Более зрелых, более soignée [10] изысканных ( франц. ). .

Я поглядел на ее торчащий нос и тут только заметил, что на другом конце стола Джонни Роджерс о чем-то оживленно болтает с Сэлли. Внезапно я все понял.

— Я не слышал, что вы сказали, дорогая,— кротко проговорил я.— Ни единого слова не слышал.

Она сердито на меня посмотрела.

— По-моему, у вас очень хороший слух.

— Только не в тех случаях, когда я не хочу слышать.

Энн, не сказав больше ни слова, направилась туда, где сидел Джонни.

«Она знает слишком много»,— подумал я, и меня охватило предчувствие беды.

— Почему вы хмуритесь? — спросила Сьюзен.— Вы рассердились на меня?

— Что вы, конечно нет! Я просто задумался.

— О чем вы задумались?

— О вас. Я всегда думаю о вас.

— По-видимому, это совсем не доставляет вам удовольствия. Вы так страшно хмуритесь, словно замышляете убийство. Порой у вас бывает ужасно жестокое лицо, Джо.

— Когда дело касается вас, я мягок и сентиментален.

— Что же вы думали обо мне?

— Это я скажу вам как-нибудь в другой раз.

— Скажите сейчас.

— Это не для чужих ушей. Я скажу вам, когда мы будем одни.

— О! — вздохнула она.— Гадкий!

После ужина были танцы. Сьюзен танцевала превосходно — легко, непринужденно, очень ритмично; казалось, она весело порхает над полом, радуясь своей невесомости. В перерывах между танцами мы сидели на кушетке, и я держал ее за руку. Руки у нее были белые и чуть-чуть пухлые, ногти розовые и блестящие. (Мне вспомнились руки Элис — тонкие, даже почти костлявые, с желтизной от табака на мякоти указательного пальца и беленькими пятнышками на ногтях.) Всякий раз, когда я взглядывал на Сьюзен, она отвечала мне простодушной счастливой улыбкой — без тени притворства или жеманства: я чувствовал, как радость играет в ней, словно крепкий, здоровый ребенок.

Когда раздались звуки танго, я сказал Сьюзен:

— Это я танцевать не мастер.

— И я тоже.

— Здесь невероятно душно.

— И мне так кажется.

В саду было прохладно, и когда мы шли к беседке, наши шаги были легки и пластичны, словно мы все еще двигались в ритме танца, а газон, казалось, пружинил под ногами. В небе плыла полная луна, и в ее неярком свете смягчилась воспаленная краснота кирпичного фасада. В беседку долетала изысканно экзотичная мелодия «Танго вдвоем» — она была как привкус джина в коктейле «Эрл Грей» — и разбивалась о чугунное безмолвие вересковой пустоши. Этот ночной пейзаж был похож на декорацию из какой-то оперетты: казалось, одно слово, один наклон прожектора — и шпалеры живой изгороди заалеют как кровь, на цветочных клумбах запестреет узор из тюльпанов и маргариток, левкоев и лупинов, сырой душный запах беседки потонет в свежих ароматах ночи, и в теплом, неподвижном воздухе разольется щебет птиц и гуденье пчел.

Когда я заключил Сьюзен в объятия, она вся дрожала. Я коснулся губами ее лба.

— Это чистый поцелуй,— сказал я. И поцеловал ее снова — в губы.— Не надо бояться, родная…

— Вас я никогда не боюсь.

Мне захотелось отплатить ей за ее доверчивость — так хочется дать горсть конфет ребенку, когда видишь, как он тебе рад. Мне мучительно захотелось отплатить ей чем-нибудь равноценным тому, что она отдавала мне.

— Увидимся завтра? — спросил я Сьюзен.— Я позвоню вам в десять.

— Нет.

— Почему?

— Потому что вы гадко вели себя со Сьюзен. Вы сказали, что будете звонить, и ни разу не позвонили. Теперь скажите сразу: где и когда.