Елена Сафронова - Жители ноосферы

Она пытается говорить что-то безусловно справедливое, на лице у нее выражение школьной учительницы.

— Нина Семеновна, спасибо за то, что обещали поддержку…

— Я обещала?!

— Я так поняла. Разве нет? Короче, я сейчас пойду, вы мне уже очень помогли, и я надеюсь, что в следующий раз вы меня просто спасете. Моей же благодарности не будет границ — иногда, знаете ли, и журналисты бывают полезны…

Недаром же мне все коллеги говорят: «Лиса ты, Инка!» Совершенно лисьей побежкой, заметая следы хвостом, скрываюсь через дыру в заборе.

Я снова на работе, за столом, с ручкой в руке, замерла над листом бумаги — срочно дошиваю тематическую полосу. Не шьется.

Игорь: — Ин, дай сигареточку!

Я (рассеянно) : — Нету. Я курить бросила.

— ?!

Три пары ошалевших мужских глаз, три дурацкие улыбки направлены на меня одну:

— Ну даешь, кормящая мама! Война в Чечне прекратится, наверное!

Я иду на должностное нарушение — в смысле, использую профессиональные возможности в личных целях. Есть списки всех жителей города, с адресами, с телефонами. В компьютерах. Есть такие ребята, которые из компьютеров не то что нашенский адрес — домашний телефон Моники Левински достанут. Если их хорошо попросить. Я хорошо попросила… знала, кого обаять. И на экране монитора возникает череда Митяевых, из которой мой ищущий взгляд выцепляет Митяеву Дарью Викторовну, 1982 года рождения, прописанную в самой что ни на есть Тьмутаракани, на Северном, и Митяеву Алевтину Петровну, 1960 года рождения, в чьем имени сразу видится многотрудная житуха рабочей окраины, неудачный безрадостный брак с Митяевым Виктором Савельевичем (пометка «выбыл, 1990 год»), постоянное подавленное раздражение на дочек не-таких-как-хотелось-бы, ибо в той же, судя по всему, частной халупе значится еще Митяева Виолетта Викторовна, 1978 года рождения (как раз тогда мода с западных имен перекинулась на кондовые). Мне очень не хочется ехать туда, еще сильнее, чем в Прутвино, которое висит надо мной дамокловым мечом неизбежной командировки, но… как иначе?

Северный — не то место, чтоб утопать в садах. Цветущие яблони, груши, сливы за дощатыми заборами — как неряшливые ляпы белил. Между неряшливо проведенными оградами — безнадежно захламленная торная улица. Асфальт здесь, похоже, известен как коммунизм — в виде недосягаемой мечты.

Чувствую, как неуместны в этом закутке мира мои клетчатые джинсы и очки-хамелеоны.

Через калитку, которую страшно трогать — нашпигуешься занозами:

— Здравствуйте! — пустому двору. — Митяевы здесь живут?

Вековое неприятельское молчание в блочных стенах (финский дом) и треснутых окнах.

Да что ж это я теряюсь? Калитка-то держится на проволочной символике. Снимаю петельку, пинаю доску…

— Алло! — входя во двор.

— Чего еще?

У них это «чего?», стало быть, фамильное. Женщина в китайских тренировочных штанах на смолоду не задавшейся фигуре, в перманенте образца начала 80-х, в заношенной майке. Взгляд очень и очень недобрый. Но как ее винить, она всей жизнью приучена никому не верить и не ждать хорошего. Как и я, впрочем. Просто на моих эмоциях больше лоска.

Стоит ли пересказывать наш с нею разговор? Органическая вежливость моей речи, чужеродный для улицы Первомайской в поселке Северном вид и задетое больное место — непутевая младшая дочь, «засветившаяся перед журналистами». Можно было бы вести себя и попроще, но тогда кто знает, как бы дело повернулось. А так — Алевтина провела меня в сени, больше для того, чтобы соседи не совали нос в наши дела. Она физически страдала от моей посторонней причастности к изнанке их семейной жизни. Она в транс впала от известия о Дашкиной дочке — прикиньте, узнала, что стала бабушкой, от меня! И с ходу отказалась «кормить, поить, воспитывать — коли нагуляла, пусть сама разбирается! И ее-то больше на порог не пущу!».

Сама того не осознавая, она вытряхнула передо мной все прочие личные дела — и как муж, строитель, от нее в Москву перебрался по лимиту, хоть официально не развелись, а уж восемь лет носа не кажет, и как старшая шалавится леший знает с кем, и как ее мать, бабка, то есть, девчонок, помирала на вот этих узловатых руках, а никому из семьи и дела не было, и каково ей работается смолоду намотчицей катушек. Я ее перебила тем, что шлепнула на угол пожившей деревянной скамьи лист бумаги, авторучку:

— Пишите, я продиктую! Хоть одной проблемой у вас станет меньше!

Надо же — она провела меня в комнату, убранную в соответствии со слободскими понятиями о красоте, сесть не предложила, но сама нацепила очки и написала отказ от внучки с тяжеловатой покорностью выходца из народа, глубинно верящего, что кому-то виднее, что делать. И расписалась, и число поставила.