Захар Оскотский - Зимний скорый

Замкнутый круг: для запуска в производство нужен крупный потребитель, нужен большой экономический эффект. Кажется, вполне разумное требование: экономика — прежде всего. Но крупный-то потребитель может найтись только тогда, когда материал УЖЕ выпускается! Кто будет связываться с новым, несерийным, а потом ждать годы, если не пятилетки, пока в Совмине, Госплане, Госснабе согласуют решение о будущем производстве, пока построят цех да запустят? Никто из потребителей и не ждет. Вся промышленность, хоть гражданская, хоть военная, старается обойтись старыми материалами, пусть от этого машины, приборы, технологии получаются хуже и хуже.

Что происходит? Почему еще пятнадцать, еще десять лет назад, при безграмотном, всеми осмеянном и оплеванном Никите (царство ему небесное, тихо умер недавно в опале), при его дурацких, разрозненных совнархозах, — под научную идею, под синтез в пробирке недрогнувшей рукой выделяли миллионы и строили целые заводы?

Москвичи жаловались Григорьеву: «Нас же, разработчиков, и обвиняют в том, что не внедряются новые материалы и нет экономического эффекта. Называют бездельниками, грозят сокращениями». Отдавая ему образцы, спрашивали: «А вы действительно их используете? Вы будете с нами работать? Вы еще приедете?» Он обещал. Он сам верил своим словам. И всё равно, прощаясь, чувствовал себя неловко. Так трудно было видеть униженность умных людей, почти заискивавших перед ним.

И снова он плыл по бесконечным московским улицам, растворенный в людском потоке. Поблескивая стеклами и цветным лаком, текли навстречу друг другу автомобильные реки. Проносились торпедами необычные, на взгляд ленинградца, трамваи обтекаемой формы — производство какой-то подвластной страны, не то Чехословакии, не то ГДР. Приезжего вида люди тащили на согнутых спинах длиннющие — до земли — сетки, набитые ярко-оранжевыми апельсинами. Кто-то рядом кричал приятелю: «В “Четыре ступеньки” не пойдем! Там коньяк только югославский! Пойдем в “Стекляшку” — там настоящий, армянский!» Кричал, нарочно перекрывая шум толпы: чтобы слышали и завидовали его богатству (он может пить коньяк, вдвое дороже водки, да еще привередничать!), его свободному капризу, его настроению.

И кажется, вся Москва, «столица мира», как ее величали в песнях, столица полумира, какой она утвердилась в действительности, в те летние дни 1972-го, в солнечном ослеплении, в зените расцвета, была подобна этому уличному бахвалу из толпы. Она кичилась своим могуществом и богатством, шумела, ликовала. Если бы некий врач-великан сумел сделать ее рентгеновский снимок, то лишь подтвердил бы здоровье исполинского организма. Крохотные островки-затемнения, зародыши болезней, не угрожали могучим жизненным силам. И вовсе уж ничего не значащим казалось самое, быть может, незначительное пятнышко: бессилие и тревога осмеиваемых уже и в анекдотах инженеров, людей в синих лабораторных халатах, таких же, какой носил Григорьев у себя в «клетушке».

В том году постигла Григорьева и неожиданная напасть: общественная работа. Сам виноват. Один раз пристали к нему с комсомольским поручением — не отмахнулся. Да не только не отмахнулся, а по дурацкой своей добросовестности взял и выполнил. Другой раз пристали — опять не отмахнулся и выполнил. А там — ахнуть не успел, как избран оказался в комитет комсомола, причем с самой пакостной обязанностью: возглавлять «Комсомольский прожектор».

Ox, как муторно было стоять по утрам в проходной вместе с охранниками и записывать фамилии своих же опаздывающих на работу сослуживцев, то огрызающихся на бегу, то откровенно смеющихся над тобой и твоим блокнотиком!

И уж совсем было тошно заседать в комиссии, проводившей «ленинский зачет». То есть, допытываться опять-таки от своих же знакомых, чьи дела без того известны, какие у них трудовые успехи и как они строят свою работу в свете последних решений партии. Выслушивать их раздраженные реплики: «Кончайте меня мурыжить, мне в цех надо!», «А меня на испытательной ждут!», «Эх, скорей бы двадцать восемь исполнилось, да выйти с вашего комсомола!» И самому думать с тоской: как хорошо было бы сейчас не в дурацкой комиссии сидеть, а у себя в «клетушке», замерять сопротивления и термостатировать новые образцы.

Однажды в конце июля того 1972 года, — Григорьев только забрался в «клетушку» и включил свои приборы, — позвонили из комитета комсомола. Велели оставить работу и отправляться домой. Отдохнуть, переодеться и к девяти вечера явиться на Пискарёвское кладбище, на митинг дружбы с Союзом свободной немецкой молодежи — комсомолом ГДР. Почему так поздно? Потому что будет митинг с факелами. Форма одежды — белый верх, темный низ. Да, как у пионеров…