Захар Оскотский - Зимний скорый

— Слушай, — сказал Григорьев, — ты только не сердись, я хочу понять. Стоят эти ребята того, чтоб из-за них так мучиться?

Марик нахмурился:

— Что ты имеешь в виду? Если благодарность, так благодарности что от собственных детей, что от учеников лучше не ждать, чтоб не расстраиваться. А вот ради чего всё… Ну, самое главное, наверное, и психологически самое естественное: все родители хотят сделать из своих детей, а учителя из своих учеников — то, что из них самих не вышло.

— Это задача сомнительная, — сказал Григорьев. — Мы готовились стать работниками такого времени, которое не наступило. Или надеешься, для них оно наступит?

— Нет. К сожалению, нет. Разве только надеюсь, что их время будет хоть немного зависеть от того, какими они станут. Хоть чуть больше зависеть, чем наше время зависело от нас… Да ты не беспокойся, я их не калечу. Наоборот, помогаю худо-бедно. С моей закалкой по математике им никаких репетиторов к экзаменам в институт не понадобится, вообще полегче будет после школы в работу вступить. А еще, может и самонадеянность, но я стараюсь не просто знания в них впихнуть, а научить их МЫСЛИТЬ. Хотя бы в том крохотном пространстве, где мне это разрешено и где я свободен: в элементарной математике. Не должно же это пропасть. Хоть у кого-нибудь из них — не пропадет… Вот только время, — вздохнул Марик. — Ох, как в учительской шкуре чувствуешь, что за жестокая штука время! Смотри, даже часы купил электронные, чтобы секунды видеть. Уроки планирую с точностью плюс-минус полминуты.

— Черт, — сказал Григорьев, — хоть бы разок посмотреть, как ты там управляешься.

— В чем дело? Приходи да посмотри.

— Как это я приду? Кто меня пустит?

— А кто тебя не пустит? Пропускную систему в школе, слава богу, пока не ввели.

— А если остановят, спросят? Я тебя не подведу?

— Не волнуйся. Делай, как теперь говорят, морду ломом — и вперед! Никто ни о чем не спросит. Пришел человек, сидит, — значит, надо ему, значит, инспектор. Если удивятся, так тому, что один. Инспектора стаями ходят. — Марик вдруг улыбнулся: — Мы как-то с Димкой шли, я на свадьбу собирался к двоюродной сестре, Маринка болела. Он меня проводил до самого ресторана, вздыхает: «Везет тебе, на свадьбу идешь! Вот где выпьешь и закусишь!» — «Ну так пойдем со мной». — Он испугался: «Ты что! Как это я пойду?» — «А в чем дело? Там человек пятьдесят соберется, и большинство друг друга видит первый и последний раз. Жениховская родня подумает, что ты со стороны невесты, а те — наоборот. Так, говорю, мне вечер скучать, а с тобой — посидим как люди».

— И он пошел?

— Пошел. Сначала стеснялся, тихонько сидел. А потом уже тосты произносил, плясал. Душа общества.

Григорьев ощутил что-то вроде запоздалой ревности. Ни Димка, ни Марик никогда при нем эту историю не вспоминали. И Марик почувствовал его настроение:

— Ты в командировке тогда был, — сказал он. — А потом вся эта катавасия закрутилась, судебная… В общем, приходи.

— Давай, хоть первого сентября приду. Как раз суббота.

— Первого — занятий не будет. Общее построение, урок мира, цветочки.

— Ну третьего приду, в понедельник. Отгул на работе возьму!

Марик внимательно посмотрел на него. Улыбнулся:

— Ишь, загорелось тебе…

Утром третьего сентября он ждал Марика возле школы. Немного разочаровало школьное здание: стандартная, четырехэтажная блочная коробка, к которой приткнулась застекленная коробка поменьше — спортзал. Точно в такой же школе училась Алёнка (встречал ее когда-то после уроков). Обычные надписи на облицовке: «ЗЕНИТ — чемпион», «Бобер + Муха = любовь + ребенок». Забеленные краской окна туалетов.

И уже с недоверием вспоминались слова Марика обо всех его учительских страстях. Да разве возможны в таких убогих стенах возвышенные переживания! Разве можно здесь доходить до предела душевного напряжения, испытывать высшую человеческую радость осмысленного труда!

А может быть, это искусство так сильно на нас влияет? — думал Григорьев. — Чтобы ощутить подлинность трагедии, мы должны заключить ее в мрамор, бронзу, гранит и бархат, оркестровать звоном торжественных слов. Если не родившиеся еще режиссеры когда-нибудь захотят рассказать нашим правнукам о нашей драме, они тоже, наверное, станут изобретать для нее декорации, исполненные мрачного величия. Хотя мы первое и, может быть, единственное поколение, чья драма свершилась так тихо и буднично.

К высокому бетонному крыльцу потянулись ученики. С шумом, гамом, визгом пролетали младшие в аккуратненьких, заботливо наглаженных мамами форменных пиджачках. Небрежно шагали расхристанные старшеклассники, в открытую покуривая на ходу. Проплывали старшеклассницы с комплекцией матрон. Деловито проходили учительницы, немного тревожа Григорьева напоминанием о его самозванстве.