Федор Ошевнев - Чертова дюжина ножей +2 в спину российской армии

Когда же старший лейтенант вышел вместе с ними из автобуса в центре города и волей-неволей должен был с попутчиками за руку попрощаться, тот самый, с красными пятнами на лице, коротышка, который смачно матерился в автобусе, задержал ладонь Серкова в своей и предложил, как утвердил:

— Слышь, начальник… По сто пятьдесят и огурчик, за встречу. Кабак-то рядом… — И завершил свои слова виртуозным ругательством.

Дураку было понятно, что угощать должен именно Серков.

Усатый потянул было коротышку за рукав куртки, вроде: да ладно тебе, пошли, но тот рукав выдернул и возражающее бросил дружку:

— А че такого? Лосю, значит, он кореш, а с нами почему выпить не хочет?

Усатый подумал-подумал и промолчал.

«А вот очкарика бы этого сейчас сюда, — во внутренней ярости подумал Серков про уехавшего дальше Интеллигента. — Ишь как подленько хмыкал, когда я из автобуса выходил. Посмотрел бы, как ты здесь, на моем месте, стал бы выворачиваться… Заполучи-ка, Серый, новый „встречный“: пить-то я с ними не буду, это уж точно красномордый-пятнистый отметил, а попробуй об этом сказать, если они меня уже почти своим считают…»

Тут подросток с подбритыми висками, «закрывшийся», как приказал ему в автобусе верховод компании, впервые оживился, почувствовав, что опять становится «горячо». Просунулся поближе к офицеру и стал сбоку и чуть сзади, правее него, чтобы удобнее было с маху врезать чужаку по скуле, если дело все же дойдет до драки.

Но Серков драться отнюдь не собирался. Он вытащил из кармана кителя десятку и повертел ею перед коротышкой.

— Мужики, — сказал старший лейтенант, — я своих стариков два года не видел. Может, вы дернете сами за мое и их здоровье, а я пойду? — и осторожно протянул купюру красномордому-пятнистому.

— Обижаешь, начальник, я не нищий. — Усатый так двинул в бок своего приятеля, потянувшегося было к дармовым деньгам, что тот зашипел от боли и руку зло отдернул. Серков же молчал, все еще держа перед собой десятку, не зная, как и ответить.

Усатый хотел еще что-то добавить, но передумал и приказал:

— А ну, погнали отсюда.

И компания отошла от офицера, к вящему неудовольствию патлатого подростка.

«В общем, все получилось гадко, ну да и хрен с ним, — подвел итог инциденту Серков. — Кое-как выкрутился…»

Ему захотелось бросить ту злосчастную десятку, предлагаемую парням, но только на один момент, а потом он решил, что деньги тут ни при чем.

Дождь кончился, еще когда Серков ехал в автобусе. Не разбирая дороги, не обращая внимания на выпачканные в грязи сапоги, совсем недавно еще такие начищенные, блестящие, старший лейтенант шел по улице, которая помнила его первые шаги. Желанный родительский дом почему-то уже перестал сильно манить, да и вообще офицер думал, что совершенно непонятно, с чего это он так стремился сюда, в маленький, столь неласково встретивший его, когда-то родной город…

1984

— У, старый пенек Кеша… Считай, одной ногой на «дембеле», а туда же: клюкнул на халяву и воображает себя Наполеоном, — поглаживая ус, шепнул капитан Кольский капитану Репнину.

В дружбе двух офицеров Кольский однозначно играл первую скрипку; он же первым поднялся по служебной лестнице до должности заместителя командира учебной роты. Репнин, всегда довольствовавшийся вторыми ролями, продолжал тянуть лямку взводного.

Командир учебной роты майор Лапиков по-хозяйски восседал на бетонных ступенях солдатской казармы, для вящего комфорта подоткнув под зад рабочую тетрадь-ежедневник. Офицер курил, а мимо, по кругу, горланя до срыва голосовых связок строевую песню, тяжело тупали солдатские ряды.

— Ишь, и домой не торопится, — продолжал злоязычить Кольский. — Оно конечно: там жена каждодневно бухать не даст! А сегодня вообще подвезло — с отцом солдата употребил, теперь и песенку послушать не прочь. Бесплатный кабак!

— Хорош ныть, — перебил Репнин сослуживца и тут же поморщился. — Ну, орут! Как будто каждому пообещали полслужбы за рев скостить.

Кольский взглянул на часы и вяло буркнул:

— Когда ж ему надоест и нас, и солдат мариновать?

— Во-во, у него и поинтересуйся, — посоветовал Репнин и сплюнул. — Он те живо на практике докажет, что у офицера день ненормированный. Забыл, как до после отбоя тумбочки и тапочки проверяли?

Поскольку за майором Лапиковым подобная практика и правда водилась, Кольский ничего не возразил по сути, но выдал приглушенную тираду на командирском языке, основу которого составлял язык «материнский».