Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

Я вышла в коридор и увидела полоску света под дверью в ванную. Было слышно, как он там споткнулся.

– Дорогой! – крикнула я, и звуки прекратились. – Дорогой, это ты? У тебя все в порядке?

– Все хорошо! – крикнул он.

Я видела свою сумочку, лежавшую на обычном месте – на подзеркальнике, прямо под шляпой, что висела на крючке. Казалось, эти вещи говорят о нас все. Шляпка, сумочка. Луна, гора. Он сказал, что устал и примет ванну, что беспокоиться не о чем.

– Может, мне войти?

Нет, входить не стоит. Щелчок замка, шум льющейся воды. Только муж мог не знать, что замок уже давно сломался. Я подкралась по коридору к ванной, мимо полок со стеклянными и глиняными фигурками животных, с выстроенными в рядок ягнятами. Затем я приложила ухо к старой двери, которую покрывала белая краска, неизменная во все времена. Вода ревела, как тигр, но за этим шумом любой, кто захотел бы, услышал бы его. Отчаянные, почти нечеловеческие рыдания разбитого сердца.

Все это уже было: в этом же доме, в это же время суток. Отчетливо вспоминалось, как я сижу в кресле с книгой, а на медленном огне варится суп из белой фасоли. Вспоминалось его лицо – он вошел с таким видом, будто стал свидетелем убийства. Капли, сверкавшие на его бороде. Его плач – он рыдал, как мальчишка. Скрипки, кружившиеся вокруг него. И я – в кресле, с книгой, – и большая латунная лампа, что отбрасывала золотой круг на мои колени. И мое желание рассказать ему о своей обиде, своей боли, своей благодарности. И то, как я не пошла к нему. Все это уже было раньше, от и до.

Неужели мне придется переживать все трижды?

Я слушала, прижавшись щекой к холодной двери. Вода хлестала, мой муж рыдал, нелепые зверюшки на полках дребезжали от напора в трубах. Один маленький кентавр едва заметно двигался к своей гибели. Я стояла в тогдашнем коридоре, к которому за последние несколько недель успела привыкнуть, – с вырезанными силуэтами Фи-младенца и Фи-мальчика; с луной над горой; с баночкой крема для лица, который сама купила (примула: «Будет юною шея – жить до ста, хорошея!»); с зонтами, готовно торчащими из стойки; с видами на кухню, спальню и гостиную; со всеми непривычными сценами моей жизни. Кто я такая и для кого я все это храню? Как я могла мечтать, что усовершенствую этот мир? Здесь, за плохо запертой дверью, был человек со своей болью. В другом мире я сидела в соседней комнате и читала книгу, пока он не успокоился, не вышел, не выпил виски и не поел суп; мы никогда не говорили о том, что случилось. Так или иначе, в другом мире он ушел от меня. Я стояла в коридоре, готовая уйти. Вода не переставала литься. Рыдания не прекращались. Кентавр преодолел последние полдюйма и рухнул на пол, снова разделившись на лошадь и человека.

И тогда я вошла к нему.

Медленно, с глубоким вздохом я проснулась и оглядела голые, белые, современные стены своего дома образца 1985 года. «Феликс, – подумала я, – Феликс в беде. И Натан…» Моя настоящая жизнь теперь представлялась чем-то странным: не было ни портрета свекрови, ни балдахина над кроватью, ни хромированной мусорной корзины, ни туалетного столика с разбросанными кружевами и нейлоновыми чулками. Простой бело-черно-красный интерьер, в котором я обитала не один год. Я все выбирала сама, но почему-то он выглядел фальшивым. Строгие фотографии, красная лакированная лампа, единственный черный мазок на восточной стене. Казалось, здесь живет женщина, которая притворяется художницей. Женщина, которая притворяется, что у нее нет сердца.

– Смотри-ка, ты вернулась!

Рут открыла мне дверь и засияла знакомой озорной улыбкой. На ней были полосатый кафтан и крупные бусы из бирюзы. Видимо, она выпустила попугая Феликса на свободу: тот сидел на декоративной свинье, склонив набок свою головку. Рут обняла меня и принялась рассказывать о том, какими печальными были на этот раз другие Греты.

– Которая из них? – спросила я.

– Обе. Та, что из восемнадцатого года, не стала говорить почему. – Рут взяла мою руку. – А та, что из сорок первого, сказала. Она скучала по сыну. И по Натану.

Я представила себе Грету середины века, сидящую в этой комнате с чашкой тепловатого чая, приготовленного Рут. Мать, коротающая очередной день в мире, лишенном всего, что составляло ее жизнь: ее мужа и ребенка. Страшный кошмар для этой женщины.

Рут улыбнулась и отпустила мою руку, направляясь к дивану, где складывала белье.