Виктор Ремизов - Воля вольная

— Ты как маленький, ей Богу. Ничего не знаешь, что ли? ОМОН же здесь! Ментов он собрался разоружать. Самое время!

— Какой ОМОН?

— Самолет целый в черной форме, оружие в длинных ящиках… как на войну… И прямо в аэропорту — жена Поваренка рыбой торгует, сама сидит на контейнере с икрой. Они ее в оборот, икру забрали. Обыск у нее сейчас, двор оцепили. У Кобяковых тоже обыск идет…

Она замолчала на секунду.

— Гнидюк и встречал их и ездит с ними. Говорят, Тихого с Семихватским под замком держат. Что делать?

Студент сидел растерянный. То, что он хотел, уже произошло. Приехали люди из центра. Справедливо разобраться. Он тужился, а сообразить не мог.

— Ирка Вахромеева звонила знакомому юристу в область, говорит, за три контейнера икры — уже срок! От трех до пяти — в особо крупных! Что, все что ли сидеть будут?

— Ну, всех они не имеют права обыскивать.

— Я тоже думаю, они за Степаном Кобяковым приехали. Может, заболеть? Сесть дома и все. Просто так же не придут? Или, может, всех охотников обыскивать будут?

Студент встал, глянул на часы.

— Не будут. Не имеют права. Не пускай на порог. Ори, зови соседей, если начнут ломиться. Ладно, давай, мне завтра рано.

Ночью избили майора Гнидюка.

— Связали их с женой спина-к-спине, — рассказывала, окруженная бабами у магазина, соседка Гнидюков, — надели на головы по контейнеру с икрой. Так их утром и нашли. Все в икре, она обрыгалась вся, чуть вроде не задохлась. А он — того… обоссаный весь сидел. То ли сам обоссался, то ли его…

— Охрана же была?! — качали злорадными головами бабы.

— Ну! Уазик всю ночь дежурил — всего на полчаса и отъехали, говорят. Говорят, специально, — добавляла шепотом. — Один кто-то действовал. Здоровый, как слон. Говорил, от Василь Трофимыча привет передает.

— А вы, чего же, не слышали ничего?

— Слышали, дак и что?

Люди знающие предполагали, что это мог быть и отстраненный Тихий, а мог и Студент, исчезнувший из поселка. Слесаренко попал в этот список только за размеры. Кто-то рассказывал, что недалеко от дома Гнидюков видел мужика, похожего на Степана Кобякова.

Омоновских обысков испугались крепко. Поселок притих. Многие поступили, как Вера Милютина. «Заболели» и не выходили из дома. Как от чумы спасались. Перезванивались.

— Ни хера себе, у меня мужик полтора месяца корячился в тайге, на самых комарах, нам жить на эту икру целый год.

— А вы ментам платили?

— Платили!

— Так, может, не заберут?

— Как не заберут, эти вообще не смотрят, все метут. Семихватский, говорят, в бегах!

Семихватский курил, приоткрыв верхний лючок, и думал, что хорошо было бы пожрать жирных и горячих щей. У него сегодня, кроме водки, ничего в желудок не попадало, и казалось ему, что мутная голова светится изнутри синими сполохами — вспыхивает, как спирт, что плеснули в костер. Надо было поесть и поспать.

Был тот тихий вечерний час, что сам по себе обещает отдых. Начинало темнеть, ветер стих, и легкий снежок ровно, как по ниточкам опускался на просеку. Дорога, засыпанная снегом, чуть поднимаясь, уходила вглубь тайги, терялась в серой снеговой завесе. Гор впереди совсем не видно было. Лиственницы стояли тихие, прибранные, тонко расписанные белой пушистой кисточкой. Кедровый стланик то ближе, то дальше от дороги выделялся среди седой тайги густыми темными купами.

Этот день у Василия Семихватского выдался длинным и не сильно удачным — он уже сегодня рассчитывал добраться до какой-нибудь кобяковской избушки, но не получилось.

Сенькин вышел из тайги, отряхиваясь от снега. Подошел к тягачу со стороны Семихватского, сидевшего за рычагами. Тот открыл кабину:

— Ну?

— Проехали чуток… на том повороте, сзади… — Сенькин постучал сапогом о сапог, то ли сбивая остатки снега, то ли греясь. Он был в поднятых выше колена болотных сапогах на два размера больше, китайских спортивных штанах с тремя темно-серыми уже полосками по бокам и ватнике с чужого плеча, из которого торчала худая, как у курицы, голая шея.

— Почему на том-то? — не поверил Семихватский.

— У нас с Вермутом тут сетки висят на озере, значит, тот поворот. — Верхняя губа у Сенькина была порвана когда-то эвенским крючком и заросла синим шрамом. — Возвращаться надо.

— Не путаешь, Сенькин, сука? Загонишь на Якутский тракт…

Сенькин зашел со своей стороны, открыл дверцу и, малосильно, с трудом забравшись на гусеницу, сполз в кабину. Сунул руки к вентилятору, гнавшему горячий воздух от дизеля. В кабине шумел мотор, солярой приванивало.