Виктор Ремизов - Воля вольная

Ткнул музыку — тамбовский шансонье рвал и рыдал в ля-миноре, топтал судьбу и плакал о маме. Пьяный организм подполковника Тихого хлюпнул носом, гордо приподнял голову и потребовал водки. Выпить было не с кем… не выпить, а чтобы поговорить. С кем мог он… кому мог доверить эти свои вопросы. Никому! Если бы ни бабки, а просто по-человечески, тогда другое дело. Он бродил мыслями по поселку и с удушающим спокойствием понимал, что это с ним уже давно. Никого вокруг не осталось, так, всякая шушера. Развернул машину в сторону магазина и на крыльце столкнулся с отцом Васьки Семихватского. Сначала не узнал широкую в плечах и плоскую, без живота, стариковскую фигуру. А узнав, вскинулся пьяно:

— Здорово, Иван Михалыч… от, ёлки-палки… давай выпьем? — и попросил, и потребовал.

— Я с ментами не пью! Руку пусти! — Старик попытался освободиться, но Тихий прямо вцепился ему в локоть.

— Я тебя прошу, батя… слушай… я… может, уже не мент!

Женщина выходила из магазина, дверью нечаянно толкнула, Тихий посторонился, оскользнулся, Иван Михалыч поймал его за куртку:

— Чего такое? Не с Васькой? — Голос у старика, все еще басистый с хрипотцой, откуда-то из глубин выдал тревогу.

— Не-е… — Движения подполковника были не очень тверды, но голова соображала как будто ясно, он прямо в лицо Ивана Михалыча глядел. — Мне выпить надо…

Столько честной мольбы было в глазах Тихого, что старик нахмурился, выдернул руку из его лап и полез за сигаретами. Достал их, но, видно, передумав, сказал:

— Ко мне пойдем! — и, не глядя на Тихого, двинулся с крыльца.

Старуха Ивана Михалыча лежала с больными ногами, он сам порезал сала, луковицей хрустнул на четыре части, холодной картошки вывалил из кастрюли в миску. Стопки поставил. Выпили не чокаясь. Тихому и хотелось вывалить свою боль, да он уже забыл, в чем собственно она. О Маше язык не поворачивался говорить, он тужился вспомнить что-то еще, о чем думал только что, сидя в машине, но лишь вздыхал пьяно и качал головой. Дед жевал сало, не сильно добро поглядывая на начальника своего сына.

— Как там Васька мой? Служит тебе? — спросил неожиданно.

— Сняли меня, Иван Михалыч, — ответил Тихий безразличным голосом, — не нужен больше…

— Это хорошо, — спокойно произнес старик и стал снова разливать по рюмкам, — всех бы вас сняли к едреней фене! Только лучше было бы!

Тихий согласно мотнул головой и уставился на деда. Глаза у того были неожиданно голубые. Лицо одубело глубокими старческими морщинами, нос, сломанный когда-то, сросшийся горбом и с косым шрамом, веки красные… лицо у Ивана Михалыча было крепко поношенное, а глаза глядели двумя васильками. Чуть, может, мутноватыми.

— Что смотришь, давай выпьем, чтоб вас совсем отменили к едреней фене, и люди чтоб снова могли быть людьми!

Выпили. Занюхали оба хлебом. Закусывать не стали.

— Это вы мне Ваську испоганили. Пусть бы и отсидел тогда, а человеком остался, — Дед положил свой кусок хлеба на стол.

— Ну, ты даешь, Михалыч, ты ж всю жизнь с законом не дружил, кто тебя трогал? А теперь отменить нас! Что мы тебе сделали?

— Я нарушал? — не то спросил, не то утвердил дед.

— А то нет? И браконьерил, и золото мыл! Трактором, — Тихий развел руки, — трактором своим ручьи вскрывал! — Думаешь, мы не знали?

— Я старый уже, я все об этом знаю. Дед мой тоже и рыбу ловил, и золото артелью мыли, а закон не нарушал! Законно все было в те времена! Так все было устроено. Это коммунисты людям верить перестали, и ментов везде напихали, как собак нерезаных. А мы все стали ворами.

Дед подкурил сигарету и продолжил неторопливо, хмуро поглядывая на Тихого:

— Но даже при коммунистах лучше было! Я вот мыл! Ага! — Старик накрыл корявой, не выпрямляющейся уже пятерней четверть стола. — И понимал, что нарушаю, возьмут — сяду. Все ясно было — они ловят, я бегаю. А сейчас что? Я перед кем нарушаю? Перед вами? Так вы же первые воры? Откуда у Васьки столько денег? А?! Только у воров хоть понятия есть, а у вас и этого нет! Вы воруете, а чуть что, за государственную жопу прячетесь!

Тихий молчал.

— И вот среди вас… сук конченных… мой сын… — Старик насупился недобро, голубого совсем не осталось в щелках глаз, глотнул кадыком, пристально глядя на Тихого, встал и, подойдя к двери, распахнул ее: — Иди-ка ты отсюда, прости Господи…

Ночью Тихого рвало несколько раз, проснулся он затемно и еле живой. В шесть утра приходила Маша, он понял по тихому стуку костяшек ее пальцев, затаился затравленно и дверь не открыл. Первым рейсом в одиннадцать улетел в Хабаровск. Как потом вспоминали видевшие его, одет начальник милиции был в гражданское и никаких вещей, кроме большой спортивной сумки через плечо, у него с собой не было. Купив билет, ушел за здание аэровокзала, сел на ящик, на котором бичи обычно раскладывали закусь, и все время курил.