Михаил Сегал - Молодость

Оказавшись у дедушкиного дома, она проверила, хорошо ли сидит рюкзак, и, плача от страха, вцепилась в скользкую газовую трубу, огибавшую козырек подъезда. Сначала забралась на сам козырек, а потом, держась за ноздреватую поверхность стены, дошла до балкона. Вчера, во время обыска, чувствуя, что ключи могут отобрать, она успела отщелкнуть шпингалет, и теперь только легонько толкнула дверь. Тепло дедушкиной квартиры, родные, вернувшиеся откуда-то запахи схватили ее за воротник и втащили внутрь. Сразу стало легче, но это еще не была полная безопасность. Она заперла на задвижку входную дверь, а из тайника у зеркала забрала запасные ключи. Потом положила сверток с гримом в ящик комода, скинула с себя всю одежду и вытерлась насухо. Голая, дрожа, щурясь от жалящего света фонарей, добралась до шифоньера, достала бабушкины вещи. Дедушка ничего про них не говорил, но уж если можно кофту, то чулки с платьем – и подавно. Натянула все на себя, медленно двинулась обратно и вдруг поняла, что ногам будет холодно. Тогда, придерживая голову руками, осторожно вернулась, согнулась в три погибели и в глубине нижнего ящика нашла бабушкины зимние носки.

Потом она неподвижно лежала, и было непонятно, когда постель нагреется. Через сколько минут или часов? То хотелось вскочить и вырваться из холода, то казалось, что сил нет совсем и, может быть, полежать еще немного. Но время шло, силы только убавлялись, и становилось страшно, потому что в кровати было очень плохо и больно, а дальше нее пути не было. Холодные простыни все равно оставались чем-то самым теплым и последним на свете. Лика закричала, чтобы было не так больно, а может быть, просто так. Этого крика хватило, чтобы оказаться у комода, поставить себе градусник и вернуться обратно.

Она заснула и проснулась оттого, что в красном доме напротив кто-то включил яркую-яркую лампочку на лестничной площадке. Возможно, это тоже был сон, и вот этот сон, вернее, не этот, а другой, полуденный, где не было темно, отделился от красного дома напротив и, скользя тротуаром, все выше и выше, вдоль лестничных поручней – к крышам, бросился вниз рвать с деревьев афиши.

А потом черная кровь тяжело прилила от ног к голове и перевернула ее кубарем несколько раз. Во время каждого переворота часть Лики куда-то выпадала, ее самой становилось меньше, а черной крови – больше. Тогда сердце остановилось, и Лика, чтобы понять, что к чему, открыла глаза. Сгорбившись, на цыпочках, дедушка подошел к окну, порылся в ящике и поставил пластинку. Лика зажмурилась, а когда подняла ресницы снова – он сидел на кровати и держал ее за руку. В слезах кинулась к нему на шею, расцеловала каждую морщинку на лице. Победив треск и шуршание, вступил аккордеон, следом за ним – скрипки.

– В этот вечер, в танце карнавала… – запел дедушка. Но это был голос не его, а почему-то – певца Утесова.

– Я никому ничего не отдала! – прошептала Лика. – Спрятала на всякий случай.

– Я руки твоей коснулся вдруг…

– Я похожа на бабушку? Ты не ответил!!!

– И внезапно искра пробежала…

Она поцеловала дедушкину ладонь.

– В пальцах наших встретившихся…шихся…шихся…шихся, – дедушка пел, глядя Лике прямо в глаза.

Она затрясла его голову, чтобы заевшая музыка снова заиграла. Голова оказалась такой легкой, что Лика испугалась и остановилась. Вдруг она увидела между своих ладоней Пашино лицо. Паша наклонился, горячо поцеловал ее в губы, и не было сил оттолкнуть его, даже рассердиться. Поцелуй просто был – и все.

Вдруг зазвенело, и снова яркая лампочка в доме напротив ударила в глаза. А в горле стало так больно, что Лика перевернулась, но не рассчитала и упала на пол. Красивыми серебристыми горошинами от кровати до комода разбежалась ртуть. Сам градусник разломился на две равные части и лежал теперь ближе к окну. Лика обошла горошины, схватилась одной рукой за голову, а второй открыла ящик комода, зашарила по дну. Но вместо аспирина наткнулась на большой, заклеенный скотчем пакет с гримом. Развернула его и посмотрела в большое зеркало. Там увидела только свой сгорбленный от боли силуэт в обвисших чулках и шерстяной кофте. Лица видно не было. Тогда подошла ближе, почти уткнулась в зеркало и пощупала щеки руками. Приподняла челку, как учил дедушка, открыла лоб, чтобы видеть «голое лицо». Сам дедушка подошел сзади и перехватил волосы, придержал их, сморщинил пальцами кожу на лбу. Она прищурилась. Слава богу, первые лучи стали пробираться сквозь шторы и не ярко, тусклой пылью, легли на спавшие столько дней предметы, на застывшее лицо Лики.