Лариса Кравченко - Земля за холмом

И подумать только — это случилось в Управлении, когда они вместе с Ириной ожидали у дверей его кабинета рецензий! Лёлька схватила свою, удовлетворительную, и помчалась в институт, а Ирина зашла к Сарычеву.

Она влетела к нему в кабинет в летнем цветастом платье, озабоченная проектом и тем, что скажет ей сейчас грозный рецензент. Он сказал, что у нее неверно решена схема станции, и она ринулась защищать, потому что это была ее станция, обдуманная до последнего тупичка. И то, как он разбивал ее доводы — умно и точно, как согласился с ней, в конечном счете, не побоявшись признать это, и вся эта атмосфера спора двух людей всерьез, словно это был не просто дипломный, в архив идущий, проект, а реально строящаяся станция, видимо, и столкнуло их. В довершение всего она рассыпала свои чертежи, и он вынужден был заулыбаться, нарушив строгий деловой облик, и помогать ей собирать их. Что-то неосознанное еще вынесла она от этого разговора. Она бежала в институт с проектом под мышкой, довольная, хотя он так и не поставил ей за проект «отлично», а только четверку.

И на защите ей инстинктивно хотелось быть на высоте перед ним, но он не задал ей ни одного вопроса, он сидел, не подымая глаз и не нарушая больше своей суровости. Конечно, он не мог подойти к ней после защиты и поздравить ее — просто невозможно это было, при его положении и той дистанции, что существовала в Харбине между ними. После защиты он пожимал руки китайскому директору и прочим членам комиссии, когда она шла домой, гордая — молодой инженер — между мужем своим Борей и своей солидной маман, которую в классе еще девчонки прозвали Екатериной Второй за седые букли и властолюбие, — сидишь у Ирины в гостях на дне рождения и не знаешь, как держать за столом руки — чтобы она не сделала тебе замечания!

Все лето Ирина ждала распределения, ездила на дачу за Сунгари и помнила постоянно, что он есть в этом городе — посторонний ей, по существу, человек. Потому, наверное, помнила, что не встречала прежде в харбинском своем окружении таких людей, наделенных какой-то внутренней силой.

Она была у мамы, и они втроем пили чай — мама и сестрица Рита. Они сидели в маминой столовой, где мебель из черного дерева — китайский стиль — медные бляхи на дверцах сервантов. На столе было свежее варенье из абрикосов. Сидели три женщины и толковали: что будут носить в осеннем сезоне и так далее. Дверь на балкон была открыта, и там стоял сад, заполненный летней ночной темнотой, душной и влажной…

И так случилось: отец привез Сарычева прямо к ним в дом — показать свою коллекцию картин (у отца были неплохие копии Шишкина и Левитана). Просто удивительно, что они где-то встретились в городе и разговорились, и Сарычев зашел в этот чужой дом, хотя делать так командированным и не рекомендовалось. Но ему тоже, наверное, интересно было посмотреть на заграничный уклад жизни, как некогда Мише Воронкову — на обломки «белой гвардии».

Конечно, он не ожидал увидеть ее здесь, и ему надо было как-то связать в сознании ту — студентку, что воевала с ним за свой дипломный, и эту — дочку эмигранта за нарядным чайным столом, с хрустальными вазочками и ложечками серебряными.

И все-таки, видимо, достаточно серьезным это оказалось для него, если он посчитал возможным сказать ей здесь прямо и лаконично, как привык на своих селекторных совещаниях, что не хотел бы потерять ее в этом большом городе, и вот — номер его служебного телефона, если она решит позвонить ему…

Итак, у нее был номер его телефона, который она помнила наизусть. Ирина снимала трубку в конце дня, когда он мог быть уже не так занят, и начинала волноваться, как девочка влюбленная, — пальцы холодели и голос менялся, и она с тревогой ждала, как он ответит ей, и если не было в его голосе знакомой ей мягкости и доброты, она начинала мучиться: почему это — то ли у него там полный кабинет товарищей в синих кителях, то ли он просто забыл о ней! Она не разрешала себе лишний раз звонить, чтобы не помешать ему, хотя иногда ей просто хотелось услышать его голос, и только.

А когда все-таки он находил возможность встретиться с ней — он сам выбегал, отбросив свое положение и свой возраст, под каменные арки Управления, и они бродили короткие полчаса в темноте, в переулках, и шарахались в стороны, когда на них падал свет фар знакомой управленской автомашины. Была уже зима, и снег мелкий и колючий, как обычно на востоке, белой сеткой перекрещивал уличные фонари и застревал в сером каракуле его форменной папахи.