Лариса Кравченко - Земля за холмом

Солнце палило — не солнце, а кипяток! И площадка — как плита раскаленная, рыжие отвалы земли и знойный сухой воздух… Лёлька чувствовала, что горит, и налепила на нос листок подорожника.

В обед пили воду в попутной глинобитной деревушке. Колодец на площади под старым узловатым вязом. И вода, поднятая со дна его, — в плетенке — обжигающе холодна. Бригада из котлована — парни-китайцы, бронзовые по пояс, шумно болтали по-своему и обтирали потные лица повязанными на шею полотенцами. Лёлька протиснулась вперед к плетенке, и ей тоже дали напиться.

Ноги, изрезанные острой травой, болели, жарко было, но весело. Только к вечеру, когда они подходили к рабочим баракам, она сообразила, что весь день не думала о Юрке. Юрка отошел в сторону и не мешал ей работать. Оказывается, работа — это сила, что помогает нам подняться над собственной бедой?

На закате Лёлька сбегала окунуться в Сунгари. И Сунгари здесь — не та, что в Харбине, — быстрая и чистая. Только-только сбежала с гор и не успела еще стать желтой.

В глубине вода темная и прохладная, а поверхность — золотая от неба отраженного, и так хорошо погрузиться в ату золотую воду и плыть тихонько, почти не нарушая ее сверкания.

Лёлька выжала мокрый купальный костюм на прибрежную гальку, сунула ноги в тапочки и побежала но высокой траве к циновочному бараку.

Пана торопил Лёльку к поезду.

Потом они шли в полной темноте на станцию. Лягушки квакали в канаве за обочиной. Папа светил на дорогу фонариком, чтобы Лёлька не споткнулась…

И неожиданно, сбоку, где-то внизу, открылся ярко освещенный прожекторами квадрат, и в нем двигались люди. Сотни люден и взмахи лопат. И спины блестели, как полированные. Люди копали и копали, и живым конвейером текла из котлована земля, покачиваясь, в корзинах на коромыслах, по дощатым сходням, наверх…

— Мы вас помирим, — сказала Нинка. — Это просто невозможно — такая дружба и распалась из-за пустяка!

Лёлька забежала к Нинке в обеденный перерыв. Пинка незаметно закончила свой медтехникум и работает а Центральной больнице.

Нинка вышла к Лёльке на крыльцо в белом халате. И они ходили но дорожке между длинных больничных корпусов. Крыши корпусов мокро блестели. Сверху на крыши падали сбитые дождем листья и прилипали, словно приклеивались…

— Просто жалко из-за вас портить нашу компанию — у нас была такая хорошая «четверка»! Когда у Юрки защита? Давай пойдем к Юрке на защиту. И там мы вас помирим. Надо же Юрку поздравить!

— Пойдем… — сказала Лёлька, хотя она далеко была не уверена, что это так легко — помирить их… Глубже все и, видимо, непоправимо. Но поздравить Юрку, правда, надо — для него такой большой день — защита… И Сашка ходит грустный: или ему тоже следует прервать с Лёлькой дипломатические отношения — из солидарности?

Юрка и Сашка защищались в один день, и оба выглядели именинниками в своих, в последний раз, начищенных тужурках, белых сорочках и галстуках. У Сашки — проект стадиона, у Юрки — неизменно — мост! Нинка сидела рядом с Лёлькой, толкала ее в бок и восхищалась: как Юра хорошо докладывает и как интересно, даже ей, ничего в мостах не понимающей! Юркин мост лежал на чертежах арочный, стальной — воплощенная Юркина мечта, со времен практики на Второй Сунгари. Юрка ходил между чертежами с указкой, — Лёлька смотрела на него из конца зала, как на что-то отдаленное. Грустно и горько. Смешная Нинка со своими хлопотами о перемирии!

Они подошли к Юрке с Сашкой после защиты и поздравили их. Ребята сияли — Сашка защитился на четверку, Юрка — на отлично!

— Ну, теперь куда? — спросил Юрка. — В «Три бродяги» или в «Друг студенчества»?

— Пошли в «Три бродяги», — сказал Сашка. — Там все ж таки посолиднее! — И они отправились «обмывать» Юркин диплом — вчетвером, как некогда, словно инцидент исчерпан. Нинка и Сашка — болтали на радостях: наконец-то все они в полном составе, и Юрка тоже говорил что-то, но Лёлька видела — это просто для компании, а по сути ничего не меняется — холодок и отчужденность.

«Три бродяги» — китайская харчевка в Новом городе (название неофициальное). Была еще излюбленная «Друг студенчества» на Стрелковой, но для торжественных случаев «Три бродяги» подходила больше — почти цивилизованный ресторан, и над входом его не висит красной бумажной кисти, похожей на громадный помазок для бритья, как положено над харчевками, а что-то написано иероглифами на вертикальных вывесках. Помещение просторное, но разгороженное дощатыми кабинками с лоскутками дабы вместо дверей. В кабинке — обязательно — зеркало на стене, разрисованное птицами, табуретки на высоких косых ножках и стол, круглый, который на ваших глазах галантно вытирает тряпкой китаец-официант в длинном белом фартуке. Принимая заказ, он кричит названия выбранных вами блюд, нараспев, через всю комнату, так что слышно в недрах харчевки, где подразумевается кухня, и получается нечто вроде боевого клича: цай-ла-пер-фан-те-лю-ди-хэй-цай! Потом он будет носить вам на стол, на железных продолговатых тарелках, что-то шкворчащее, коричневое и блестящее от соусов, и нужно брать это — что-то — палочками, макать в «сою» и жевать, перекашиваясь от огненности чеснока, перца и еще всякой азиатской всячины.