Лариса Кравченко: Земля за холмом

…Лёлька все стояла на посту за стрельбищем, и это уже надоело ей порядком, потому что ничего интересного больше не происходило.

Кёвакайка съезжала на глаза, и она сняла ее и повесила на соседнюю ветку, как на вешалку. И винтовку тоже неплохо бы прислонить куда-нибудь в сторонку, но на такое она не решалась — все-таки на посту!

Она стояла и думала о своем герое и прозевала, когда он сам оказался перед ней. Он шел разводящим — снимать посты, и Лёлька не успела сообразить, что она должна делать сейчас со своей винтовкой — держать ее наперевес или приставить к ноге? Она стояла растерянная и жалкая, наверное, до слез расстроенная, что оказалась не на высоте перед пим. А про свою кёвакайку на ветке вообще забыла.

— Почему без головного убора? — строго спросил Гордиенко. И Лёлька похолодела: попадет ей за нарушение!

— Голову напечет, — сказал Гордиенко.

И это получилось у него так просто, не по-военному, что она вся прониклась к нему теплом и благодарностью. Она летела по пятам за ним от поста к посту по траве и по кочкам, не замечая ничего, заполненная светом летнего дня и радостью — без причины…

Домой четвертые классы возвращались около шести вечера.

Лёлька тащила на плече винтовку и все сбивалась с ноги.

Снова шли кукурузным полем, только теперь оно выглядело другим в оранжевом вечернем освещении. Лица были потными, руки грязными.

Во дворе Дома инвалидов полковник разрешил сделать привал. Стекла второго этажа светились отраженным закатным огнем, в окна выглядывали испуганные эмигрантские старушки в серых приютских халатах.

Девчонки сломали строй и кинулись к помпе. Зеленая чугунная ручка двигалась тяжело, качать было трудно, и Гордиенко вызвался помочь. Хотя это не положено ему по чину. Или просто жалко стало их, перемазанных, суетящихся у тугой помпы, смешных в мешковатых казенных штанах, с косичками и бантами?

Сильная студеная струя с шумом обрушилась в котелки и кружки. Лёлька мыла руки и обтирала ладонями лицо. На Гордиенко она боялась поднять глаза, чтобы он ни о чем не догадался! Она была почти полностью счастлива, если не считать стертой пятки. Пятка болела и нарушала Лёлькино лирическое настроение.

Когда строй вышел на Старо-Харбинское шоссе, небо над городом было густо-лиловым. Тоненько позванивая, прошел по Церковной трамвай. На углу в китайской лавочке загорелась тусклая лампочка. Девчонки спотыкались. Винтовки давили плечи.

— Песню! — скомандовал полковник.

Лёлька не заметила, кто первый начал эту песню. Песня была незнакомая, но легко запоминалась. Там говорилось о девушке Катюше, которая «выходила на берег крутой». Лёльке песня понравилась, и сразу стало легче идти. Странно, почему она прежде ее не слыхала?

Внезапно, как гром, обрушился на строй голос полковника. Лёлька заметила: бешеным стало его лицо, и покраснела шея над тугим воротником.

— Отставить! Прекратить! — кричал полковник.

Песня как бы заглохла, а потом снова с конца колонны вырвался голосок Нинки Иванцовой (Нинка — маленькая, в классе сидит на первой парте, а в строю марширует в хвосте):

Теперь до Лёльки стало доходить, что это за песня: советская… Ну, конечно! Иначе ее не запрещал бы полковник! Но откуда ее знает Пинка? Или это та самая, что девчонки переписывали себе в тетрадки после вечерники с мальчишками из Пятой школы? (Говорили — Юрка Старицин поймал по радио из Хабаровска.) А Лёлька не писала — принципиально, потому что — советская.

По тротуару шли прохожие. Мелко процокали деревянными гета две японки в серо-синих кимоно. Проехал взвод японской кавалерии. И Лёльке стало весело и жутко, словно она бежала по краешку льдины и вот-вот могла оборваться: подумать только — песня «с той стороны» — в надменные эти, ничего не понимающие лица! Когда за одну строчку ее, найденную в доме, могут забрать в подвалы жандармерии! А они идут с ней по городу, японцам наперекор! И это, оказывается, особое и ни с чем не сравнимое чувство, никогда прежде Лёлькой не испытанное…

И вместе с тем песня — советская…

В школе говорили: «советские зверства». В соборе служили панихиды по «невинно умученному» цесаревичу Алексею. У бабушки большевики сожгли хутор… Как же она, Лёлька, может идти с их песней!

«…Пусть он землю сбережет родную…» Боже мой, почему от слов этих у нее становятся мокрыми глаза и что-то странно перехватывает горло?!