Лариса Кравченко - Земля за холмом

Удивительно спокойно ей подле этих женщин, чужих и непонятных, в общем-то, посреди утренней степи, когда они поют что-то свое, деревенское, и на току, когда она лежит и слушает их на теплом зерне под огромным небом.

Спокойствие растворено в степных горизонтах. Чистота и прозрачность. Приглушенные осенние тона. Степь понемногу приручила к себе Лёльку. Пока перерыв — можно пойти в околок и набрать там ягод шиповника в карманы стеганки. Ягоды продолговатые, оранжевые и на ягоды непохожие. Наверное, хорошо, как бусы, нанизать их на нитку.

Околок стоит тихий. Березы разбросали по небу ветви ювелирной резьбы. Легкое падение листа. Запах увядающей травы. Запах земли и леса. Околок — как осколок больших лесов России. Лёлька пока не видала их вблизи, она видит только степной горизонт, такой бесконечный, что кажется круглым, как земная поверхность. Степь передает Лёльке — спокойствие, словно свою силу. Или все-таки сила приходит к нам от людей, окружающих? Только в сумерках степь начинает странно тревожить Лёльку.

Быстро холодает под вечер в степи. Лёлька натянет ватник и руки сунет в карманы. В кармане — остатки шиповниковых ягод, зерна пшеницы и чернильница-непроливашка. Женщины и Шура Новикова уезжают в село на бригадирской телеге. Женщины опять запоют, и голоса их долго будут висеть в воздухе. На склоны хлебных бугров лягут тени, как на склоны сопок, а закат охватит полнеба — тревожный и переменчивый.

И в час сумерек придет к ней отчаянная тоска по маме, словно только и ждала, притаившись за околком, когда женщины уедут и Лёлька останется незащищенной. Сломает дневное спокойствие, и Лёлька одна будет ходить вокруг тока и вслух повторять, не стыдясь, потому что никто не услышит этого:

— Мама, мамочка, ну, пожалуйста, приезжай! Я не могу без тебя жить и радоваться!

Она не знала, что таким гнетущим окажется чувство потерн невозвратимой — как болезнь. А казалось, так просто — сесть в эшелон и уехать!

Лёлька не выдерживает одолевающих сумерек. Пока нет очередной машины, она бежит с тока к вагончику, напрямик по сухой колющейся траве — к ужину, к людям. Человек не может жить в пустоте.

Они все приходят в вагончик к вечеру — комбайнеры (только Ковальчук косит по ночам, пока не ляжет роса), Ячный, которому она все не может простить его несправедливости, Остапчук Петя, сменивший Лёльку на штурвале, и Сережка Усольцев.

Они приходят черные, словно закопченые на хлебоуборке, и медлительные от усталости. Они умываются под березкой из рукомойника (что тут отмоешь — вода соленая!), и на вафельном полотенце у Сережки остаются грязные полосы. Лёлька смотрит на Сережку, и у нее возникает еще не осознанное к нему уважение. Может быть, потому что она теперь знает, что это значит — день на комбайне?

Все таки это — особенные люди, и Лёлька выглядит перед ними маленькой и никчемной. Труд их, тяжелый, как глыба: неподатливое железо и руки, в которых это железо становится покорным. Здесь, видимо, в бригадном вагончике и начинается Лелькино понимание ценности рук человеческих, на которых, в сущности, стоит земля русская.

Потом они ужинают неторопливо тем, что наливают им в миски поварихи Эмма и Нюра, и затем только Сережка глянет иногда, словно проверит, на месте ли она на уголке стола, дощатого, хлебными ломтями усеянного.

— Привет, подруга! Ну, как ты тут трудишься? Руку-то покажи! Зажила? Порядок!

…После ужина к Лёльке подошел Ячный и спросил, сколько у него набежало тонн за день. Ячный в последнее время, на удивление, сменил с ней тон и стал даже любезным. Лёлька быстро подсчитала его ведомостичку и ответила, и Ячный улегся спать успокоенный.

Тепло в вагончике. Горит керосиновая лампа. И тесно от народа. Но опять нужно поплотнее застегивать ватник и выходить на темный ток — машины возят зерно, Ковальчук косит и не дает Лёльке отдыха.

— И чего ты сидишь по ночам? — говорит Шура Новикова. — Утром придешь — шоферы тебе распишутся, кто сколько навозил…

По Лёлька не может так. Она будет сидеть на току, пока косят комбайны, и считать свои машины. Нужно вырабатывать в себе ответственность!

Странное испытываешь, когда сидишь вот так в темноте посреди ровной, как ладонь, степи. Теряешь ориентировку, и бригадный вагончик кажется совсем не с той стороны, где есть он на самом деле. Небо накрывает — как шапкой. И ничего не видно, кроме желтых пятен света вдалеке, там, где косят комбайны.

Вот оно — большое зарево Ковальчука, целый город огней, медленно движущихся, мигающих на расстоянии. А вон — быстро бежит по небу столб света. Это Гриша Яковенко гонит машину на ток. Лёлька смотрит на блуждающие по степи пятна света, и ей становится не так холодно.