Лариса Кравченко - Земля за холмом

Лёлька думала о своем и прослушала, что там говорил вначале ее комбайнер Ячный.

А Ячный жаловался: у него полетела шестеренка, а все — от недобросовестного ухода за комбайном, и он никогда не может быть уверен в своей машине, пока у него такой недобросовестный штурвальный.

Потом директор спросил:

— Вам, наверное, трудно? — и Лёлька с изумлением обнаружила, что это относится к ней, потому что все головы повернули в ее сторону. Лёлька держала на коленях, как куклу, свою замотанную руку и, вероятно, выглядела жалкой.

— Мне трудно, — сказала Лёлька, пытаясь сообразить, о какой недобросовестности толковал Ячный.

— Я думаю, примем такое решение, — сказал директор. — Раз человеку трудно, переведем Савчук на более легкую работу. Вот, например, весовщиком. Алексей Палыч, как у нас с весовщиками? — спросил он присутствующего на собрании колхозного председателя.

— Да можно, хоть здесь. Новикова одна не справляется, — доложил председатель. Он — низенький и весь какой-то круглый, и гимнастерка на нем, кажется, вот-вот лопнет по швам.

— Договорились, — сказал директор. — Это вам подойдет, — снова обратился он к Лёльке, а все собрание смотрело на них и слушало. — Правда, там заработок поменьше…

— А что? Хороший заработок, — вмешался председатель. — Твердый оклад.

— Завтра приступайте, — распорядился директор. — А на штурвал к Ячному поставим Остапчука (Лёлька вспомнила — это один из копнильщиков).

Собрание кончилось. Ячный сел с директором в «газик» и умчался в МТС за шестеренкой. Комбайнеры пошли ужинать к столу под березками, а Лёлька забыла, что собиралась мыться. Она сидела на лавочке у боковой стенки вагончика и пыталась сообразить, что произошло.

Да, ей было трудно, и она проклинала комбайн, но она не хотела, чтобы ее снимали со штурвала! Целое лето она готовилась к этому и надеялась, что привыкнет постепенно. Ей даже казалось, она уже начала привыкать, если бы не рука! Рука подвела ее окончательно! А Ячный все-таки не прав, что она недобросовестная! Она старалась, и облизывала комбайн из последних сил, и шприцевала каждый подшипник, пока по краю его не выступит вязкая желтая полоска солидола.

Ее перевели в весовщики, и, наверное, нужно радоваться. Она знает Шуру Новикову. Обычно они косят вовсю, а Шура только идет из деревни, в ярком платочке, вполне умытая и выспавшаяся. И, значит, действительно покончено с грязью и солидолом. И все-таки ей жалко комбайна. Она не справилась. Она ехала на Целину и не справилась!!

Лёлька прислонилась затылком к стенке вагончика и всхлипывала, и слезы бежали, оставляя на щеках светлые дорожки.

Кто-то подсел к ней на лавочку. Лёльке было не важно — кто.

Это оказался Усольцев. Он сидел рядом и молча курил. И поглядывал на нее дружелюбно. Лёлька сама не заметила, как начала говорить.

Она не ожидала такого от Ячного! Это — неправда, что он сказал на собрании! Неправда и несправедливо! Она не думала, что советский человек может допускать несправедливость!

— Слушай, Алёна, — сказал наконец Усольцев, — ты чего-то не то несешь, — ему, видимо, надоел Лёлькин сбивчивый монолог, и он решил внести ясность. — Ну сняли тебя, ну, и правильно сняли! Тебя считать учили? Ну, и будешь теперь считать центнеры — самое для тебя подходящее.

— Мне стыдно, — всхлипнула Лёлька.

— Подумаешь, застыдилась! Ты же должна понимать — тут каждый час горит, а ты будешь год приноравливаться — кому это надо!

Лёлька замолкла и взглянула на Усольцева с доверием.

— А про советских — это ты брось! — рассердился вдруг Усольцев. — Что ты можешь судить о советских, да еще по одному человеку!

— Но ведь он мог по-другому, без собрания…

— Ну, мог, ну и что? Ему нужен заработок, а ты его по рукам вяжешь! Он мог сказать тебе по-хорошему: знаешь, шагай отсюда, а он сам первый год косит, ему перед директором нужно показаться. Люди разные. И это ж — работа! А реветь нечего!

Усольцев смотрел на нее и теперь откровенно улыбался.

— У тебя зеркало есть? Посмотри, какая красивая!

Лёлька, всхлипывая, вытащила из глубин комбинезона мутный зеркальный осколок, потерла его о коленку, посмотрелась и опять зарыдала: слезы, размазанные по лицу, выглядели ужасно.

— Ну, чего ты? Ну, чего? Вот дурная!

Он схватил внезапно рукой ее вздрагивающие плечи, и Лёлька прижалась нечаянно к его плечу, обтянутому клетчатой ковбойкой. От плеча пахло дымом и бензином, совсем как от рукава Мишиной куртки.

— Алёна, — сказал Усольцев, — давай выходи за меня замуж!