Леонид Могилёв - Пес и его поводырь

— А твое, какое собачье дело?

— Сразу и ругаться. Мошка вон тебя ест.

Разговор этот Алексею переставал нравиться. Хотя шатание чужого человека по коммуникациям местного социума должно было вызвать опосредованный интерес заинтересованного лица. Или группы лиц. Но что он, один что ли? Другие, наверное, на турбазе, или что там еще? А мошка здесь действительно была редкая. Он спасался от нее дымом костерка и протиранием спиртом покусанных мест.

— Даже и ночевал не в номере. Как медведка, шляешься.

— Ты, Саня, лесник что ли, или участковый?

— Эти профессии давно искоренены. То есть существуют вроде как, но дело не делается и даже наоборот.

— Ты, философ, к тому же.

— Потом если рыбу ловить, то давно бы спросил где, как и какая.

— Я передачи смотрю. «Диалоги о рыбалке». И газету читаю. Иногда журнал. Там все понятно для всех водоемов и времен года.

— Ладно тебе…

…Время неумолимо катилось далее и, стало быть, денек этот истлевал, как вон то, легкое облачко. Обидно. Поскольку одиночество было прервано окончательно и бесповоротно, нужно было извлечь из ситуации какую-то целесообразность. Он выплеснул жижу из котелка, сполоснул его и набрал воды снова.

— Запалил бы костерок, братан. Чаю еще хочется, — предложил он Саше.

— Счас, я малинки ломану. Добавим листа, лучше будет.

— Ломани, брат.

— Ты как думаешь, Бодрову лавину гниды черножопые устроили?

— Какие гниды?

— Ну. В фильме, помнишь, в трамвае?

— «Брат», что ли?

— Он самый.

— Сложно это технически.

— Ничего не сложно. Взорви хлопушку, лавина и пойдет. Я там был. Знаю.

— Что ты там делал?

— А так. Жил. В отпуске.

Знаток лавин и оползней соорудил знатный костерок, раздул угли и теперь с гордостью занимался самосозерцанием. Алексей повесил котелок над пламенем и полез в рюкзак.

Ни в какой гостинице он не останавливался, хотя их было минимум три. Можно было снять комнату в частном доме, но кому, как не ему, знать, насколько мал городок. Впрочем, еще существовала турбаза.

Полиэтилен в рюкзаке должен был уберечь от средней непогоды, поскольку в умелых руках эта пленка становилась значительной силой. Вот он и отправился два дня назад по верхней, дальней тропе искать свою Гиперборею. Дождя не ожидалось, а уж ночевать в лесу он умел.

— Ты сюда по тропе пришел? — спросил Саша.

— По ней, родимой.

— Назад на лодке поплывем. Или ты опять в темном лесе останешься?

— Зависит от одного обстоятельства.

— Прячешься?

— Нет. Просто общества не хочу.

— Ладно. Делай, как знаешь. Ты же не за рыбой сюда?

— Далась тебе эта рыба? Что в ней такого? Наливай да пей.

— Так наливай.

— Надо каши заварить. У меня сухпай есть.

— Быстрого приготовления?

— Ага.

— Ты мне еще лапшу вьетнамскую предложи. Будем есть рыбу.

Хозяин озера и его обитателей исчез за взгорком и скоро появился вновь с куканом, на котором болтались на грани жизни и смерти три щучки с полкило каждая.

— Если вы к нам по-доброму, то и мы к вам. Там у меня еще заначено. Пользуйся.

— Твоя лодка под берегом болталась утром?

— Может, моя, а, может, другого человека. Сковородки у тебя нет?

— Котелок только.

— Ну и ладно.

Рыбу пекли на углях и запивали водкой и чаем. Ближе к ночи Алексей опять оказался в своем шалаше, умиротворенный несколько, а новоявленный его приятель-философ проверил донки, числом десятка в два, собрал улов и отправился домой, предварительно заставив Алексея поклясться, что тот не киллер и не ментовская подстава. Тот поклялся и дал Саше денег на утреннюю поправку здоровья, заказав для себя две банки пива «Бочкарев светлое», которое должно иметься в ларях, свежего хлеба и шоколадку к чаю.

Ночь накатила роскошная и звездная. Дотлевал костерок, возле него на нарубленном лапнике и поролонке он предполагал дотянуть до предутреннего хладного часа, когда комары и мошка отстанут и можно будет переползти в шалаш. А пока возле костерка было покойно. Он задремал. Плескалась рыба, совсем недалеко, в прибрежной осоке. Толи окунь гонялся за счастьем, то ли щуренок-карандаш. А счастье вот оно. Само пришло.

В силуэте этом, возникшем на грани света тлеющего бревнышка и черного занавеса ночного, он увидел что-то неуловимо знакомое, какой-то тонкий морок. Иллюзион. Сквозь опущенные веки разглядывал нового посетителя своего лагеря. Голос этот узнал сразу.

— Спишь, инвестор?

Девушка, назвавшаяся Таней, нашла его. Пришла за новой купюркой. Давать нельзя было. Закон рыночных отношений. Он потянулся, привстал, сел.