Леонид Могилёв - Пес и его поводырь

Он лежал на правом боку и пошевелиться было нельзя. А скоро холодный пот стал стекать со лба, и простреливало уже через равные промежутки времени.

… Пес знал гостиницу так, как ее можно было узнать за два года. Совершенно рефлекторно он обозначал пути отхода, зоны риска, варианты действий на случай ситуации. Он жил в разных номерах, исключая двойные люксы. Жил в полу-люксе, в «казарме», в двух- и трехместных. А в этом номере останавливался четырежды. Собутыльники просто не представляли, сколько у него денег.

Хорошо было жить в этом городе летом. Сюда, как и раньше, приезжали на гастроли приличные театры. Местные князьки вкладывали деньги в культуру. Они были правы миллион раз. А в «Агидели» жили лучшие артисты. Многих он видел в фильмах. В свое время фильмов Пес не досмотрел. Времени не было. Теперь в его литовской квартире хранилось сотни две дисков. И вот, пожалуйста, живые артисты, в майках и халатах ходят по коридорам, сидят в буфете. Как-то он провел с одной актрисой время в забавах и играх. Потом ходил на все ее спектакли, сидел поближе к сцене, но все закончилось довольно скоро. Театр уехал.

Спектакли начинались поздно, и бар работал до половины четвертого. В нем любили сидеть и люди со стороны. Их впускали. Глубокой ночью Пес принимал обыкновенно душ, переодевался в чистое, лежал, долго слушал музыку. Наушников он не признавал, убирал рычажок до минимума. Время от времени он вспоминал о Ренатах. Ему было жаль их. Время взрастило в нем жалость, что совсем уже было ни к чему. Жалость мешает работе.

Зимой в Уфе был совершенно необыкновенный снег, мягкий и долгий, как будто не было никакой нефтехимии. Снег был чист. В свое время он не успел прочесть слишком много необходимых для человека книг и теперь наверстывал упущенное. Пил и читал. Читал и пил. Его не интересовали книжные лотки. В букинистических магазинах он перебирал не модные и уже совершенно дешевые книги, за которые когда-то отдавали целые зарплаты.

У него не было братьев и сестер, а родители его давно умерли. Янтарные прожилки, скрепы и миражи растворились, как растворяется смола в муфельной печке, когда мастер перепутал циферки в техзадании. С таким же успехом его можно было пытаться прирастить к бунгало в Тунисе. Черная попа рядом. Белые зрачки. Плачущие глаза черепахи, когда из нее, живой, варят суп. Под каргопольский самогон не желаете ли отведать черепахового супцу. С зеленью.

Перед тем, как умереть, он снова достал бутылку, попробовал налить, последняя боль ударила подло и сильно, бутылка упала, стакан звякнул. Тут проснулись все командировочные, но не встали, не сказали ни слова. Только повернулись лицом к стене, как по команде. Пес, или Клочков, уже невозможно было их разделить, как сиамских близнецов, перевалился, как мог, выпростал другую, действующую руку, повернул рычажок.

«Московское время… Вас приветствует главная редакция сатиры и юмора. Мы снова в эфире».

Он жил, пока не замолчал приемник, то есть еще минуты три.

Когда приехала скорая, и его выносили из номера, подняли бутылку и прочитали литовское название. Перевели грамотно: «По последней».

… Все было так, как рассказывали вернувшиеся. Многотысячелетний опыт возвращенцев, которым он был вооружен и подготовлен к парению души, прощанию с плотью и к созерцанию собравшихся у тела товарищей, и к туннелю, и к свету в конце оного, и к потусторонним песнопениям, и к встрече с почившими близкими и боевыми товарищами. Он только успел подумать о том, что все это оказалось чистейшей правдой. Разочарование и обыденность. И нет возврата. Невозвращенец.

Он, наконец, увидел свое тело со стороны — лежащим на операционном столе. Вокруг суетились медики.

— Разряд!

Тело дернулось. Но он не почувствовал боли.

— Разряд!

— Нет реакции!

— Разряд. Разряд. Разряд… Профессор стащил с рук перчатки, снял маску.

— Жаль! — сказал врач.

— Чего тебе жалеть дядя, я живой! — закричал он. Но доктор ушел. Санитарки переложили его на каталку, накрыли простыней.

Он услышал, как они говорят:

— С Литвы.

— Тогда и не жалко, вроде.

— Да он русский.

— Все они там русские…

Потом он шел рядом с каталкой, на которой везли его другого. Он ждал этого, но теперь вдруг не захотел. Только было поздно. Каталку с его телом отвезли в холодную комнату без окон. Он стоял рядом. Видел, как труп переложили на железный топчан, потом стащили с ног бахилы, бывшие на ногах во время колдовской работы лекаря. Потом привязали клеенчатую бирку. Дверь морга закрылась. Роскошная фактура мертвецкой на некоторое время отвлекла его от печального времяпрепровождения. Надо же так просто и смешно обнулить показатели. Лежи и ожидай последний конвой.