Всеволод Бенигсен - Закон Шруделя (сборник)

Тут Шрудель мечтательно посмотрел в сторону покачивающегося вдали зада Веры.

— Я бы на ней попрыгал…

— Зачем? — удивился внезапной жестокости Гриша.

— Ты что, дебил?

— А! — догадался Гриша и залился пьяным смехом. — Трахнул, в смысле?

— Трахнул? — недоуменно нахмурился Шрудель. — Зачем это? Нет, женщин мы не бьем. Мы — люди интеллигентные.

И снова схватил за горлышко графин с водкой.

— Я — все, — замотал головой Гриша. — Пас.

— Не, старик, так не пойдет, — обиделся Шрудель. — Надо пить. Иначе нас не поймут.

«Кто?» — хотел спросить Гриша, ибо они сидели в полном одиночестве, но промолчал и выпил.

В эту секунду в дальнем углу ресторана раздался невнятный вопль, и все, кроме равнодушно курящего Шруделя, повернули головы к вопящему. Тот, увидев, что обратил на себя внимание, приподнялся, держа в вытянутой руке бокал шампанского. После чего, тряся кудрявой шевелюрой, громким блеющим голосом произнес:

— Вчера меня читали по «Голосу Америки». Ура, товарищи!

— Да кому ты там нужен? — крикнул кто-то с места, и все засмеялись.

— Я нужен всем, — выпив шампанского, гордо ответил кудрявый и задекламировал:

— Я — певец с чужого голоса, я — сумбур вместо музыки, но не колосс ниже колоса, а коллапс среднерусский.

— Кто это? — шепотом спросил Гриша.

— Ай, — поморщился Шрудель, поддевая вилкой маринованный огурец, — не обращай внимания. Журавленко. Поэт, епти. Коллапс среднерусский. Сейчас его выведут.

И действительно — к столику поэта уже бежал администратор.

— Новый, бля, Есенин, — продолжил Шрудель, посмотрев в сторону отбивающегося Журавленко. — Интересный, кстати, тип. Сам на себя телеги во всякие инстанции строчит. Например, от имени рабочих завода «Красная Пресня».

— И что пишет?

— То и пишет. «Просим очистить советскую землю от злобствующего тунеядца Журавленко и ему подобных», или «поэт Журавленко своим аморальным поведением дискредитирует образ советского человека», или «Давно пора покончить с этим антисоветским элементом, воспевающим чуждые простому советскому человеку ценности», ну и так далее.

— Зачем это? — удивился Гриша.

— А хер его знает. Может, славы хочет или чтоб его выпихнули за кордон со всеми почестями, а может, и того, и того.

— Дикий способ какой-то.

— А главное, завалил все газеты этими телегами. Мочи нет. Думаю, его конечная станция — Белые столбы. Или как он сам написал «Белые столбы. Мне б ручку и стол бы! Общества столпы — это с насекомыми колбы». Или что-то вроде того, уже не помню. А вообще у него была пара неплохих стихов, так скать, в раннем детстве, но потом с катушек слетел и понеслось: «пята Сталина длиннее длани Палена», «Ленина тени избегут тленья», полная хуйня, короче.

В этот момент к столику подошел мужчина лет шестидесяти. Он был явно подшофе, и глаза его блуждали.

— Здравствуйте, — произнес он и скосил взгляд на графин с водкой.

— О! Николай! Сколько лет, сколько зим! — радостно затараторил Шрудель. — Водочки?

— Не откажусь.

— Так садись.

— Да нет… дела, дела. Мне б стопку только.

Шрудель ловко разлил водку, чокнулся с Николаем, и они выпили.

— А товарищ не знает, что значит число «120»? — неожиданно обратился Николай к Грише, но почему-то в третьем лице.

Гриша переглянулся со Шруделем и уже хотел было что-то ответить, но почувствовал болезненный пинок по ноге под столом и осекся. Шрудель грозно повращал глазами, а затем повернулся к Николаю:

— Да нет… товарищ не знает. Он еще (тут Шрудель театрально вздохнул) многого не знает.

Не прощаясь и даже не поблагодарив за водку, гость качнул головой и, развернувшись, зашаркал прочь.

— М-да… — промычал Шрудель ему вслед, — потрепала жизнь.

— А кто это?

— Николай Лапутко. Не слыхал? Ну, да… ты вообще ничего не слыхал.

— А что за «120»? И чего он такой… эээ…

— Странный? Так это… сошел с ума.

— В смысле?

— В смысле псих. У него и справка есть.

— Как это?!

— Трагическая история. А ему, между прочим, предрекали таку-у-ую карьеру. Эйзенштейн еще говаривал: «Коля вам всем покажет», ну или что-то в этом роде.

— И?

— В общем, история такая. Снял он первый полнометражный фильм. О революционерах-подпольщиках. По повести своего отца. Назывался «Сто двадцать» по числу подпольщиков в организации. Короче, пришло время сдавать комиссии. Та фильм посмотрела, но в зале какое-то напряжение. Тут встает один критик партийный и говорит: «Все ничего, но название фильма, как вы сами хорошо понимаете, надо заменить». И все так головами закивали, мол, да, давайте другое название. Он, конечно, спрашивает: «А что не так-то?» А ему главный худсоветчик в ответ: «А то вы сами не понимаете?», и усмехается. Остальные тоже так усмехаются — мол, действительно, не понимает товарищ. Ну, Лапутко помялся для вежливости и говорит: «Нет, не понимаю».