Всеволод Бенигсен - Закон Шруделя (сборник)

— Видишь, — засмеялся тот, — еще ничего не написал, а уже говно.

Гриша хотел было обидеться, но был слишком пьян даже для обиды.

Заканчивались эти короткие диалоги признанием общей гениальности и тем, что говно не они, не Шрудель с Гришей, а, скажем, Горький или Толстой. Когда Гриша спросил Шруделя, почему слово «говно» является ключевым критическим термином в их спорах, Шрудель сказал, что здоровая критика не должна быть многословной, и вообще, «удар надо уметь держать». Сам он «удар держал» хорошо, и если это слово звучало в его адрес, молниеносно соглашался и предлагал выпить.

Надо ли говорить, что никого из подходивших Гриша не знал, а их имена, которые (как утверждал Шрудель) будут известны через десять лет, были ему положительно не знакомы.

К концу вечера все превратилось в карусель из лиц, а Шрудель все наливал, наливал, наливал…

Глубокой ночью Гриша очутился в квартире Шруделя. Как они добрались туда, он не помнил. Помнил только, что их долго трясло в какой-то машине, а когда Шрудель зачем-то объявил шоферу такси, что тот везет израильского шпиона и писателя-диссидента, шофер юмора не оценил и, то ли перепугавшись, то ли разозлившись, высадил их где-то на окраине Москвы. Потом они, кажется, долго ждали другой машины и до дома Шруделя добирались на каком-то частнике, который к провокационным признаниям Шруделя отнесся совершенно равнодушно и в качестве платы за проезд легко принял Гришину зажигалку.

Но все это Гриша помнил сквозь вязкое облако сонного алкогольного головокружения.

Несмотря на то что Шрудель жил не так уж далеко от центра, а именно в престижном районе Волоколамского шоссе, Грише показалось, что ехали они целую ночь. Квартира Шруделя представляла собой смесь творческого беспорядка и обыкновенного бардака. В прихожей стояли вязанки макулатуры и какие-то коробки. Из кухни доносился легкий горелый запах, а в раковине высилась гора немытой посуды. На стенах были развешаны черно-белые репродукции известных картин, видимо, вырезанные из каких-то журналов. Стоящий на шкафчике для обуви портрет Хемингуэя (тем не менее под стеклом и в аккуратной рамке) вкупе с разноцветными беспарными носками, игриво разбросанными на полу там и тут, придавал общей картине антураж хорошо продуманной инсталляции.

— Жена ушла, — емко прокомментировал обстановку Шрудель и, икнув, добавил: — Не обращай внимания.

— Куда? — спросил Гриша больше из вежливости, хотя от выпитого спиртного его шатало и было не до церемоний.

— Никуда не надо обращать внимания, — меланхолично ответил Шрудель.

— Я говорю, куда жена ушла?

— А! — махнул рукой Шрудель. — Куда-то… Не вынесла временных трудностей.

— Сколько же вы прожили?

— Пять лет. Нет. Десять. Нет. Семь. Примерно семь.

Гриша заметил заплетающимся языком, что семь лет — срок слишком большой для временных трудностей.

— Ну, что же… — легко согласился Шрудель. — Не будем бояться глядеть правде в лицо. Временные трудности приняли затяжной характер. Можно даже сказать, перманентный (журналистский лексикон не покидал его сознание, видимо, никогда). Но… (тут повисла длинная пауза) все равно…

Не закончив фразу, он рухнул на протертый диван прямо в одежде и ботинках и захрапел.

Шрудель обладал еще одним уникальным качеством — контролировать работу своего организма столько времени, сколько требовали обстоятельства. Так, напиваясь до потери пульса, он умудрялся искусственно оттягивать финальный аккорд до тех пор, пока считал это необходимым. К этой его особенности неожиданно отключаться Грише еще предстояло привыкнуть. Сейчас его, правда, больше интересовало, где он может прилечь в однокомнатной квартире. В ванне спать категорически не хотелось. Кухня была крошечной. В гостиной же, кроме дивана, стоял только телевизор «Горизонт», а также имелись стол, стул, табуретка и книжный шкаф. Видимо, жена Шруделя, покидая мужа, попыталась максимально компенсировать ущерб, нанесенный ей за те семь лет, что она посвятила борьбе с «временными трудностями». В углу, например, на ковре четко виднелось примятое светлое пятно — от недавно забранного шкафа или комода, а вдоль стены — ровный прямоугольник пыли и четыре следа от колесиков — там явно стояло пианино. С потолка свисала электрическая лампочка, и было ясно, что она там тоже недавно — наверняка тут была либо люстра, либо абажур. Пошатываясь и теряя ориентацию в незнакомом пространстве, Гриша вышел на балкон. На улице была приятная прохлада. В небе велосипедным катафотом маячила бледная луна. Давно потухшие звезды покорно отдавали свой свет, хотя понимали, что он довольно жалок и ничего в этом мире не решит. Гриша подумал, что где-то в этом черном пространстве есть звезды, свет которых он видел в своем 2008 году (точнее, еще увидит, если доживет). Сколько идет свет от среднестатистической звезды, он не знал, но полагал, что тридцати лет вполне бы хватило. Эта цифра вдруг напомнила ему о передряге, в которую он угодил. Тридцать лет! Господи! Это ж сколько еще ждать, чтобы донести свой свет, а именно дожить до своего времени. Ему будет за пятьдесят. А Галке? Галке сильно за сорок. Или нет… Ей будет столько же — она же еще не родилась. Из всех мыслимых сравнений пример с Галкой ущипнул его сознание особенно больно, оставив внушительный синяк. Только сейчас Гриша ощутил, что успел невероятно соскучиться по своему времени. Казалось странным знать, что все в его времени живы и здоровы, но при этом все равно что мертвы. «Наверняка меня не сегодня завтра объявят в розыск, — подумал он, чувствуя легкое головокружение и тошноту, — а у меня нет никакой возможности сообщить им, что я жив. А жив ли я? Жизнь моя… Иль ты приснилась мне…» Дальше думать не хотелось, и он обвел глазами балкон. Помимо велосипеда «Салют» и ржавого (вероятно, безнадежно сломанного) холодильника «Юрюзань», Гришино сознание (к своей немалой радости) опознало изрядно потрепанную раскладушку. Стало ясно, что именно на ней он и проведет скудный остаток ночи. Последней мыслью перед тем, как окончательно провалиться в зыбкую жижу похмельного сна, была мысль: «А Галка наверняка сейчас с кем-нибудь трахается… сволочь».