Андрей Дмитриев - Дорога обратно (сборник)

— Прекратить, — приказывает им капитан милиции Деев. Дети умолкают, и он направляется к колокольне. Задрав голову к ее обрубленному верху, кричит: — Смирнов!!! — и беззвучно матерится, услыхав в ответ злобный грай обезумевших галок. Тоскливо смотрит на часы и оборачивается: — Мог ваш птенчик туда взлететь или не мог?

— Исключено, — слишком уверенно и поспешно отвечает ему Снетков.

Глаза капитана мгновенно суживаются:

— А вы проверьте. Проверьте.

Снетков не перечит. Признаться при детях в том, что боится высоты, он не смеет и впервые за годы своего пребывания на горе по крутым и высоким, в крошку съеденным каменным ступенькам поднимается на колокольню.

Над головой — дыра, но сквозь нее не видно небес из-за клубящегося черного облака галдящих и гадящих птиц. Кроны бора, крыши деревни и разлив реки там, где она делает поворот, наглухо заслонены бурым куполом собора: как огромное прорванное легкое, он хрипит и гудит на ветру. Зато виден город. Совсем не такой далекий и отчужденный от горы, как мнилось и мечталось Снеткову все эти годы, он обступает гору с двух сторон. Отделенный от нее лишь узкой полосой полей, он тянется к горе, надвигается на нее, идет на приступ колоннами и каре фабричных корпусов, грозит кривыми кольями портовых кранов, дубинами и жерлами труб, наползает матовыми кишками и щупальцами нефтеперегонного завода, и Снеткову начинает казаться, что если он пробудет здесь, наверху, еще минуту, то гора под ним и вовсе перестанет быть горой — обратится в ком земли, прилипший к городским окраинам. «Чертов капитан! — сетует Снетков, силясь унять в себе долгий приступ дурноты. — Такая высота — и такая низменная картина. А если б выше? Если б еще выше?.. Боже, если б вдвое, втрое выше, что тогда?.. Тогда лучше б и не смотреть. Меня б тогда не просто тошнило. Я б тогда наверняка сблевал…»

— Ну что, звонарь?

Снетков оборачивается. Отец мальчика стоит перед ним.

— Что ты там звонил, звонарь?

— В смысле?

— Что ты там менту названивал про мою с Галиной жизнь?

— Мне нет дела до вашей жизни, — осторожно и вежливо отвечает Снетков, — но там у вас какие-то нервы. Я не знаю: у вас, у вашей жены — мне это все равно. Но я точно знаю: ваши нервы или ее нервы ему сейчас противопоказаны. Не лучший, я скажу, курс лечения. Не лучшая, я скажу…

— Что ты знаешь про ее нервы? — перебивает отец мальчика. — Думаешь, все — так, вот просто так? Ты знаешь, откуда у нее нервы? Ты знаешь, что бывший ее муж, сволочь, застрелился — хлоп, и готов — на моих глазах! Знаешь, как мое имя и ее имя потом трепали? Мне сменить пришлось: был Козов — стал Смирнов, а ты знаешь, что такое для меня было имя? Я его не просто носил, я им ПОДПИСЫВАЛСЯ!.. Да только ли имя… Мы в другой город переехали, пусть недалеко, пусть в Пытавино — но бежали!.. И убежали, и больше десяти лет прошло, а все равно нервы у нее измучены навсегда, потому и мечется. Потому и устраивает, потому на нее и находит. То вдруг хочет еще подальше убежать, то — к чему-то там новому, необыкновенному, я уж и не знаю, но мне за нее просто становится страшно. А вот когда она мальчика нашего видит, когда на него смотрит, когда его трогает — тогда ничего, ничего, успокаивается…

— И он успокаивается?

— Ты кто?.. Где ты был, когда он у нас родился? Когда свинкой болел, когда его в жару трясло и мы его кутали?.. Ты его кутал? Я тебя спрашиваю, ты его кутал?

— Перестаньте.

— Ты с ним буквы и слоги разучивал? Ты его рыбу ловить учил?

— Хватит вам! — срывается на крик Снетков. — Мне все это — все равно! Мне эти ваши сопли и ваши гадости — ни к чему! Хотите — забирайте! Забирайте, когда найдете! И не подходите ко мне… Слышите, не смейте ко мне подходить!

… — Ругаются, — испуганно произносит Ольга Павловна.

— Базарят, — спокойно соглашается капитан милиции Деев. — Это значит, доктор не врал: его там нет… Думайте, думайте, куда он еще мог податься. В экспонаты он мог податься?

— Если вы о музее — там нет никаких экспонатов. Там настенная живопись. Кроме того, там всюду крепко заперто. Даже окна заперты. Видите — железные ставни?

— А вы отоприте, — невозмутимо предлагает капитан. — Отоприте, отоприте; найдите способ, — настаивает он и поясняет: — Дети — это не мы с вами, это совсем другое. Они как крысы — пролезут в любую щелку.

Первым спускаясь вниз с колокольни и, прежде чем сделать шаг, боязливо пробуя носком сапога каждую ступеньку, отец мальчика слушает в темноте возмущенный гул собственной крови: ну какого, скажи, рожна тебе понадобилось развязывать язык перед этим сволочным, обпачканным галками докторишкой? Ну что ему и впрямь за дело до твоей жизни, твоей жены и, тем более, до ее бывшего мужа — этого спятившего, невесть что о себе возомнившего майора, которому теперь желай не желай, а все одно не положено никакое Царствие Небесное!.. Ты вообще зачем здесь? Ты здесь за тем, чтобы заявить свои законные права, или за тем, чтобы, подобно вокзальному попрошайке, покрасоваться и попугать своими язвами и культями? Или тебя вдруг потянуло на воспоминания? Вспоминай, коли так, но не вслух, и не увлекайся: не вздумай жить воспоминаниями — сумей вовремя остановиться. Потому что нельзя тебе жить воспоминаниями. Тебе нельзя ими жить по той самой причине, по какой нельзя ставить жилье на чумном погосте.