Мелвин Брэгг - За городской стеной

Он повернулся и посмотрел вниз, на Кроссбридж: все еще погружен в темноту, но подальше белели облака, подымавшиеся с моря, будто божественным соизволением вода сперва превратилась в молоко, а затем в тончайшую воздушную завесу. При появлении солнца дрожь восторга пробежала по заливу Солуэй и мириадами искр рассыпалась по его поверхности и по прибрежной равнине — легкое трепетное потягивание.

— Один! Один! — громко крикнул Ричард, и голос его прозвучал вольно и открыто. Куда бы он ни повернулся, всюду свет теснил тени, и краски, пережив ночь, как ни в чем не бывало выступали повсюду. Его чувства были насыщены до предела, и только благодаря дыханию он оставался тем, чем был, — предметом одушевленным и, следовательно, живым. И вот он стоял и дышал полной грудью, в то время как окружающий мир легонько ударял по его чувствам, как ударяет хвостом в океане рыба, — именно это ощущение он почти забыл и сейчас с наслаждением отдавался ему. Ощущать свое бытие и давать ему медленно сочиться сквозь переполняющее тебя безмолвие.

Солнце поднялось выше, стали видим уже церковь без шпиля, дома, где жили люди. Солнечные блики на крышах машин, стоявших возле гаража Эдвина. Гаража, где они вдвоем с Эдвином провели не один вечер и каждому хотелось спросить и страшно было узнать, не повинен ли собеседник в том же сокрытом преступлении, что и сам он, — в убийстве. Хотя это слишком сильное слово для обоих. Отправлялся Ричард к Эдвину в такие вечера в надежде, что земля содрогнется от его сомнений, раскаяния, запирательств, после чего останутся черные ямы виновности и развалины надежд. Ничего этого не происходило — так, игра одна, за уши притянутая дружба, в конце концов перешедшая во взаимную неприязнь. Но во время разговоров с Эдвином он понял, как самонадеянно приписывать себе худшее без достаточных на то оснований: он не был убийцей и только с отчаяния мог возомнить себя таковым.

До него донеслось звяканье молочных бидонов, я он увидел клубы дыма, подымающиеся из труб, — миниатюрные домики, пыхтя, начинали трудовой день. Он прилег, стал смотреть на небо и уснул. Ему приснился сон, однако, проснувшись, он мог вспомнить только его суматошный конец: целая армия внезапно исчезла в узких траншеях, вроде тех, что остались со времен мировой войны. Как он ни напрягал память, ничего больше вспомнить ему не удалось. Форменная одежда цвета хаки безошибочно указывала на то, что это солдаты — истребители жизни; почти сливаясь окраской и движением с бурой изрезанной землей, они исчезли в ней так, будто ушли на ее зов, а вовсе не были стерты с лица ее.

Он проспал несколько часов, и солнце уже давно спряталось за тяжелыми облаками, поспешно проплывавшими под ним, — облаками всех возможных очертаний, всех возможных оттенков серого, отороченных кружевом в тех местах, где они проредились и пропускали солнечные лучи.

Он пошел обратно в Кроссбридж. Земля пестрела вереском и черникой. Очутившись на крутом спуске, он стал передвигаться скачками, и ему казалось, будто на ногах у него намагниченные сапоги, которые шагают безо всякого усилия с его стороны.

Перед коттеджем Уиф, присев на корточки, играл с Паулой. Ричард постоял с минутку, наблюдая за ними. Уиф показывал девочке, как делать из бечевки, надетой на пальцы, корзиночку, и она не сводила с него зачарованного взгляда. Дженис, вышедшая из двери с кружкой чая в руке, увидела Ричарда и, так как он жестом попросил не выдавать его присутствие, одним быстрым взглядом, брошенным в сторону Уифа, объяснила ему все: что пришел он навестить их неожиданно, что он тоскует, что и он и она готовы если не помириться и полностью простить друг друга, то по крайней мере признать за другим качества, которые достойны любви и уважения. И что она рада этому.

Когда Ричард подошел к ним, Уиф поднялся с земли, заодно подняв и Паулу, и Паула протянула ручки к Ричарду. Он взял ее, подкинул кверху, а затем, когда она обняла его за шею и обхватила ножками грудь, стал быстро наклоняться и распрямляться, так что она хохотала и кричала: «Еще, еще!» Не так трудно оказалось снова приручить ее; вполне возможно, что серьезность, которая развилась в ней совсем недавно, останется навсегда, но со временем можно будет наслоить на нее еще что-то. Не надо ничего изживать, просто поверх одного качества нужно накладывать другое, и, если это другое будет достаточно прочным, спрятанные под ним вряд ли станут пробиваться наружу, разве что в редких случаях.