Алексей Федотов - Свет во тьме

Из «двадцатки» ему пришлось уйти, потому что он больше не хотел принимать участия в махинациях. Стал жить на скромную пенсию. Впрочем, квартира у него была, одежда тоже, еда в то время хотя и была в дефиците, но продавалась по доступным ценам. В самом начале восьмидесятых пенсионер вполне мог самостоятельно прожить.

Лев Александрович, протрезвев, увидел, что прожил всю свою жизнь совсем не так, как ему хотелось бы. Он вроде бы и старался никому не делать зла, да оно само как-то получалось. И вот Лев, избрав отца Александра своим духовным отцом, стал каждую неделю у него исповедоваться. Прошлое всплывало постепенно, каждую неделю вспоминалось что-то еще. А в своей новой жизни Лев Александрович старался не делать ничего такого, что тяготило бы его совесть. И постепенно он достиг состояния полной умиротворенности: никто и не верил, что благостный старик – это тот самый полусумасшедший пьяница, который сумел стать чем-то вроде визитной карточки не только собора, но и всего города. Только его дочь Эльвира – активная атеистка – была крайне недовольна проснувшейся религиозностью отца, пыталась сдать его на принудительное лечение в психиатрическую клинику, да что-то у нее ничего не получилось.

Лев Александрович поначалу даже попытался петь и читать на любительском клиросе, но уже вскоре по мере того, как рассудительность просыпалась в нем, от этих попыток отказался. Дело в том, что хотя голос у бывшего помощника старосты сохранился громогласный, но слуха у него не было, читал он с ошибками в каждом слове. Да еще постоянно совершал какие-нибудь оплошности. Например, однажды надел вместо стихаря архиерейский саккос, так что даже пришлось задержать начало богослужения, пока искали, во что же облачать владыку. А превращать службу в посмешище Лев не хотел. И он просто стоял во время службы, молился за себя и за свою дочь «заблудшую Эльвиру», как он ее теперь называл.

Лев Александрович не только сам отказался от алкоголя, но и помог бросить пить своему соседу – Григорию Ильичу Перачеву. Тот был бывший врач, недавно отметивший свое шестидесятилетие и вышедший на пенсию. Григорий Ильич около десяти лет был пациентом наркологии. Ему пришлось оставить врачебную практику, перебиваться случайными заработками. Жена умерла, дети не общались. Зависимость от алкоголя страшно тяготила его. Но он не знал, что можно как-то сопротивляться, во всем разуверился. Пример Льва Александровича вселил в него надежду. Под чутким контролем старшего товарища Григорий прервал очередной запой, впервые за последние годы, выйдя из него без помощи врачей. Он стал носить крест, сходил на исповедь, но постоянным прихожанином не стал, лишь изредка заходя в церковь. Впрочем, Лев Александрович был доволен уже тем, что его новый друг бросил пить. «А до церкви ты, может быть, пока еще не дорос», – доброжелательно сказал он.

Григорий увлекся литературной деятельностью. Он написал пронзительную книгу о судьбе алкоголика, задыхающегося от бездуховности советского общества. Вся она была основана на реальных фактах. В ней были места сравнительно забавные. Например, как герой, запертый в похожей на камеру палате наркологической клиники, в которой не было окон, а только массивная металлическая дверь с зарешеченным окошком, сумел выбраться из нее по вентиляционным трубам. Внутри них он и прополз, как герой американских боевиков, о которых ничего не знал. Были места и страшные, хотя и оставляющие место для надежды. Герой книги, отчаявшись, затягивает себе петлю, но потом вспоминает, что не успел допить полбутылки водки. Он допивает, засыпает. Пока он спит, приходит жена, вызывает «скорую», и просыпается неудавшийся самоубийца в наркологии, получив еще один шанс начать новую жизнь…

Григорий желал свое творение издать, о чем сказал Льву Александровичу. «Я в этом не понимаю, – честно сказал тот. – Но лучше ты со своими писаниями сильно не высовывайся, а то скажут, что совсем с ума сошел на почве пьянки. Вот у нас ходит в собор один поэт, давай я с ним договорюсь, чтобы он почитал».

Тот почитать согласился, а, прочитав, пришел в ужас. Дело в том, что Григорий за время пьянства стал ужасным матерщинником, а как он думал, так и говорил, также и писал. Время, когда в России книги Эдуарда Лимонова будут превозноситься как изящная словесность, еще отстояло лет эдак на десять. Поэтому поэт рукопись категорически забраковал.

«Представляешь, – жаловался другу Григорий Ильич, – говорит, что я писать по-русски не умею, что у меня половина слов матерные. А чего же тогда Лев Толстой считается знаменитым писателем? Он ведь тоже толком по-русски писать не умел. Вот я почитал у него книгу, «Война и мир» называется, так там тоже половина слов на другом языке, только не на матерном, а на французском. А какая, спрашивается, разница и где справедливость?» Впрочем, через какое-то время Григорий успокоился и начал даже ходить в церковь. Правда, многое его здесь не удовлетворяло. Он все высказывал Льву, что вот это нужно было бы сделать так, а вот это совсем по-другому. Но Лев Александрович только посмеивался. Впервые в своей жизни он обрел трезвый разум и душевный мир, впервые у него начали строиться отношения с людьми совсем на иной, чем раньше, основе. И он был счастлив.