Мария Амор - Пальмы в долине Иордана

— Нравится работать, быть самостоятельной, ни от кого не зависеть…

— А делать что-нибудь по-настоящему важное в жизни, как насчет этого? Подумай, пока перед тобой открыты все дороги… Даже в городе человек не свободен. Молодость пройдет, жизнь захомутает, а ты так и не успела сделать ничего действительно важного, — Ицик как будто догадался о дубленке и прочем шмотье.

Еще мне нравится ходить вечерами с Рони в кино, или в кафе “Ротонда”, нравится танцевать, да и вообще быть вместе с ним, даже читать рядом книгу, пока он шуршит газетой. Мысль о расставании с красивым, мужественным, сильным, веселым возлюбленным пугает, а его успех у собравшихся на целину девушек нервирует. Сам Рони в ответ на все мои контрдоводы повторяет слова Ицика о необычайно высоком качестве жизни кибуцников, о том, как там замечательно растить детей, и прочую чепуху.

— Что мне делать? — спрашиваю я маму, навещая ее в выходной.

— Меня не спрашивай! — заявляет мама. — Меня надо было спра-шивать, когда ты в школе дурака валяла, когда аттестат не получила, когда на университет рукой махнула! А теперь чего меня спрашивать? Теперь тебе одна дорога — в колхозе картошку копать! И это после того, как я ради тебя перевернула всю свою жизнь!

С тех пор, как вопреки ее запретам я поселилась вместе с Рони, мама отстранилась от активного руководства моей жизнью. “Ее жизнь, не моя, все равно меня не слушает, пусть живет, как хочет”, — объясняет она всем знакомым, потрясенным тем, что единственная дочь, московский ребенок, вместо того, чтобы учиться на врача, бросила школу и живет с “марокканцем”.

Я бы колебалась до бесконечности, но вдруг, совершенно неожиданно, Рони заявил, что больше не в состоянии ждать моего решения. Он без сожалений уволился из министерского архива, продал старенький “Триумф”, собрал в чемодан пожитки и укатил в кибуц Гиват-Хаим меухад, где в течение ближайшего года ядро будущих поселенцев будет проходить подготовку к непростому делу создания нового сельскохозяйственного поселения.

До последнего момента я не верила, что это случится, что он уедет без меня. Может, если бы он пал к моим ногам и умолял присоединиться, я бы и уступила, но умолять он не стал, и я гордо вернулась в Неве-Яаков к маме, еще не зная, как тяжко окажется привыкнуть жить без него.

Существование стало серым и скучным: работа — дом, дом — работа. Почти все знакомые были его друзьями, теперь некому было даже показать новые лаковые босоножки. Разумеется, исчезли из жизни и встречи с будущими кибуцниками.

Он звонит по вечерам из телефона-автомата, установленного перед входом в столовую.

— Саш, отзвони, у меня жетоны кончаются!

Я отзваниваю.

— Как ты там? — хочется услышать, что страдает, что жить без меня не может.

— Отлично! Гиват-Хаим — большой кибуц, несколько сот человек, у меня появилась куча новых знакомых. В нашем ядре уже человек двадцать, и все отличные ребята! (“И девчонки!” — ужасаюсь я).

Конечно, он спрашивает, когда же я, наконец, соберусь и перееду к нему. Я вздыхаю, мямлю и отодвигаю момент решения. Разговор часто заканчивается ссорой, я переживаю, если он долго потом не звонит. Самой до него дозвониться не просто — надо подгадать ко времени ужина, и просить того, кто поднимет трубку, войти в столовую, разыскать Рони и вызвать его к телефону. Поскольку Рони — новичок в кибуце, его почти никто не знает, и хотя всегда соглашаются идти искать, но то не могут найти, то его нет в столовой.

Мама выкладывает на стол счет за телефон, я понимаю намек и счет оплачиваю.

Через пару недель, стосковавшись до невозможности, я поехала навестить новоиспеченного хлебопашца. Где-то была надежда, что увидев меня, он перестанет упорствовать и вернется в Иерусалим.

Рони мне обрадовался. Гордо показывал хозяйство, водил в общую столовую, где вкусно кормили супом, курицей с рисом, салатами и десертом. Мы загорали на траве у бассейна, вечером танцевали и пили пиво в дискотеке, которую кибуц устраивал для волонтеров из Европы, и провели ночь на узкой койке в маленьком домике на зеленой лужайке. Сосед по комнате, Ури, деликатно нашел себе другое пристанище. Все знакомые меня радостно приветствовали, но ощущалось, что я уже не одна из группы, что у них образовались общие дела и жизнь, в которых я не участвую. Было грустно ощущать себя оставшейся в стороне. Возвращаясь в Иерусалим, я смотрела на капли дождя, стекавшие по окну автобуса, и невольно прислушивалась к радиотрансляции из Кемп-Дэвида о ходе израильско-египетских переговоров. Корреспондент предсказывал грядущие исторические перемены. Было приятно, что их принесет расцелованный знакомый старичок, но грусть не проходила. После краткого пребывания в кибуце особенно тяготило одиночество большого города и казалось, что лично мне, в отличие всей страны, будущее не обещает ничего хорошего. Стало ясно, что Рони в Иерусалим не вернется.