Спустилась по ступеням, и пошла, хоронясь в тени ночных деревьев, следом за крадущимися людьми. У них тут интересно, а с корпуса все убежали. Она только глянет и сразу обратно. Так решила, подходя к площади, и встала за кустом гибискуса, не подозревая, что с другой стороны стоит Ваня, поблескивая тремя серьгами в крупном, как у отца ухе.
Нюха танцевала. Без музыки, и думала что — одна. Вернее, на самом хвосте дракона сидел ее Оум, тихий и серьезный, положив руку на каменный зубец гребня. И она танцевала, поднимая над пушистой головой тонкие руки и делая ими что-то, будто они пели, замолкали, а после снова рассказывали кому-то там, наверху. О том, что вокруг стоит ночь, и в ней спят осенние цветы. О том, что у людей никогда не бывает истинного прошлого, пока они живы — их прошлое всегда сплетено с настоящим. И с будущим. Запрокидывалось к неподвижному свету фонарей тихое лицо с темными ночными глазами. И молча рассказывало, что иногда это очень больно, но ты жив, пока оно болит в тебе. А иногда радость рождается из боли, или счастье приносит боль. И как разделить? Никак, соглашалась тонкая фигура, скрытая свитером и почему-то совсем не скрытая им, никак, только жить, каждый день, каждую ночь и каждую секунду. Искать силы и находить их. Брать с благодарностью от того, кто дарит, и отдавать свою — тем, кому она тоже нужна. Слушать, смотреть, думать, снова и снова поражаясь огромности бесконечных космосов, хранимых каждой крошечной частью мира, который вокруг. Быть в нем, и быть им, частью его. Лю-бить.
Танец стихал, будто его слышно, и он был громче, а после — стихал. Оум встал, и она подошла, совсем просто, без всякого пафоса или надрыва. Взяла его руку и засмеялась, как человек, все же сделавший то, что хотел, не получалось, но вот — сделал все же. И они ушли. Канули в пятнистую тень в глубине аллеи, оставив площадь и дракона. И тайных зрителей, хулигански выгнанных на площадь резким свистом Сереги Горчика.
— Пойдем, — сказал Сережа Инге, — теперь пойдем спать. Ужас, как спать охота.
Они медленно пошли следом за Таней, что партизанской тенью торопилась вернуться. А позади слышались тихие голоса и шаги.
— Саша, ты хорошо проверил? А то вдруг утром грузовик какой.
— Та нормально стоит. Сбоку. Волнуешься.
— Да. Ты же ее любишь теперь больше меня.
— Вика!
…
— Мишенька, пойдем к морю. Там сейчас пена, белая такая. Да не хочу я спать. Высплюсь в такси. Ты только завтра не смотри на меня. Пока не высплюсь. А где Ванечка?
— Оставь ты его. Пусть сам.
— Но он совсем один. Миша, покричи.
— Зоя!
В номере, совсем засыпая, Инга вдруг села, открывая глаза.
— Серый? А Лика? И Иван? Ты не сказал.
— Их нет, ляля моя. Лелька меня нашел, еще восемь лет назад. Лика заболела, сгорела буквально за месяц. А Иван. Он не смог без нее. В том же году и умер. Я не смог поехать, у меня денег не было. Прям, проклял себя тогда. Потом уже врубился, Лелька ж не сразу позвонил, через месяц, или два. Я не успел бы. Но все равно… Блин. Не плачь. Ну, вот опять! Инга. Мы будем жить, и ты без конца реветь будешь у меня? Хватит того, что о них вот. Как вспомню.
— Они были старенькие, — дрожащим голосом сказала Инга, — да, ты не… Сережа, они ведь были… Это что, это моя Вива умрет, да? О-о-о…
— О Господи, — сказал Горчик, укладывая ее и ложась рядом, поворачиваясь, чтоб она прижалась, обхватывая руками ее живот и кладя ладонь на теплую грудь, легонько сжимая пальцы, — моя ляля, вдруг испугалась, в один день все на нее свалилось. И мы умрем.
— О-о-о…
— И нестрашно. Ты меня, главное, люби, ладно? А я тебя буду.
— П-поможет? — скорбно спросила Инга, и шмыгнула.
Он важно кивнул. Совершенно не представляя, а что если с ней что-то, и вдруг и не дай Бог… Но она лежит и ждет ответа, как девочка, как совсем маленькая.
— Поможет. Обязательно. Ты спи, я тут буду. С тобой. Только купаться не смей больше одна, ясно?
Она уже спала, и он, утыкаясь в шею, поцеловал, там, где привык уже, под ухом. Заснул тоже, смутно слыша за окном еще ночных, уже утренних ленивых птиц.
Когда Инга и Сережа вышли на полосу песка, оставив позади выгоревшую августовскую степь, туча распухла уже в полнеба, скруглилась свинцовыми шарами и глыбами, а на самом ее краю сидело солнце, и никак не уходило, не позволяло себя спрятать, упираясь в темную с кругло-узорчатым краем пелену крепкими золотыми пальцами. И от его света все вокруг становилось тяжелым и очень значительным. Тяжко брошена длинная полоса песка, лениво накатывают на нее темно-зеленые волны, ярко желтеет сухая трава, по которой местами — почти черные в свинцовом свете упрямые степные деревья — кривая яблонька с шапкой жестяных листьев, однобокая алыча, ссутуленная над овражком. И внезапная, как старое серебро, рощица лоха.
Читать дальше