Александр Чуманов - Перекури, Сизиф!

А если правда — взять и подняться со смертного одра…

Бедный мой диван, надежный и примитивный, как первобытный каменный лежак, прикрытый тухлой травой — мебельный предмет, невесть какой фирмой сбитый и обитый, на родство с предметами нынешнего мебельного искусства скромно не претендующий, хотя родство и очевидно, мог ли ты думать в столярной юности своей, что станешь когда-нибудь столь высокопарно, книжно и трагично именоваться — «смертный одр»?!

Однако — если подняться?..

Нет, раньше надо было. Теперь — получится совершенно против правил. Уже все настроились, приготовились, что-то там спланировали. То есть смерть близкого человека, помимо прочего, конечно же, — очень большое неудобство для родни. Что-то навроде ремонта в доме, после которого обычно громадное облегчение ощущают и страстно желают, чтобы надобность в следующем ремонте как можно дольше не возникла или не возникла вообще никогда. А ты возьми и вдруг встань. Разумеется, люди будут сбиты с толку. Рады, но где-то в самой глубине души и маленько как бы огорчены. Потому что со смертью не шутят. А ты взял и пошутил. Очень даже глупо и, пожалуй, неуместно. Все равно ведь помрешь. Но какими глазами будешь смотреть, и какими глазами на тебя будут смотреть в другой-то раз?

Да ведь и сам ты, если вдруг встанешь, сперва-то, конечно, возликуешь, а потом? Что станешь делать с собой потом? Ведь уже настроился больше никогда ничего не делать.

Вот и выходит, что, с одной стороны, разумеется, хорошо бы, но с другой — сплошные недоумение и недоразумение…

«Смертный одр» обыкновенно выкидывают на свалку — по причине брезгливости и суеверия, рожденного, наверное, опять же брезгливостью. Не знаю, как другие, но я, издавна питавший болезненный интерес к смерти, когда живой был и оказывался вблизи большой свалки, всегда примечал еще не преданные огню многочисленные смертные одры самого разнообразного фасона — и кровати прошлых эпох, и диваны всевозможных модификаций, и просто порыжевшие, со сбившейся ватой матрасы.

Наверное, изредка попадают на свалку и более изысканные приборы для сна и смерти, но рачительные обитатели свалки, наловчившиеся извлекать выгоду из совершенно, казалось бы, ни на что не годных вещей, сразу прибирают перспективную вещь, чтобы вскоре реализовать ее ничего не подозревающим любителям почти дармовой роскоши, которые потом будут на ней безмятежно, опять же ничего не подозревая, спать, а также демонстрировать шикарную опочивальню всем, кто способен сдохнуть от зависти…

Вот и мой диванчик в обозримом будущем ждет свалка. И он-то уж точно не избежит очистительного и, тем самым, священного огня, который, как мне представляется, только на свалке и может быть священным в полном смысле этого слова. А между тем у меня много самых трепетных воспоминаний связано с моим диваном. Он много чего интересного и занятного помнит, мой милый диванчик, потому что в давние, а порой кажется — не в такие уж давние, времена мы с моей покойной Любушкой, случалось, теряли на нем всякий стыд…

Впрочем — какое там! По нынешним временам — сплошная чопорность, пуританство, закомплексованность. И будь я поэтом, какой-нибудь стишок так бы и начал: «Жизнь прошла в миссионерской позе…»

А здорово-таки научился я блудомыслить от полного и окончательного безделья! До чего складно иной раз выходит — хоть и впрямь записывай. А между тем уже новых внешних впечатлений — почти никаких. Только пульт от телевизора всегда под рукой — сунешь руку к теплому собачьему брюху, и он там. Пробежишься по каналам, а их как-никак уже под два десятка — может, единственное, в чем мы так преуспели, — но нет, уже ничто не способно по-настоящему заинтересовать, ни новости, ни катастрофы. Какие, к черту, новости, какие катастрофы, когда самая свежая новость: я скоро умру. Когда самая странная катастрофа: я скоро умру…

И между прочим, даже протестантские проповедники, самые, как мне кажется, талантливые и высокопрофессиональные проповедники на свете, внимание умирающего привлечь не способны. Из моего положения со всей отчетливостью видно, что их лекции предназначены хотя и не для самых процветающих, но и уж точно не для самых безнадежных. Они, эти лекции, как бы скорбно ни поджимал губы блистательный народный артист протестантизма, для тех, кто лишь по чистой случайности и лишь временно не достиг вершин жизненного успеха, но непременно их достигнет и никогда не умрет, надо только правильно, как подобает истинному христианину и патриоту универсальной родины Америки, верить в Бога…