Александр Чуманов - Уравнение Бернулли

— Ну, об освоении говорить рано пока, однако в перспективе — почему бы и нет. Дело-то живое, творческое.

— Понравилось, значит?

— Понравилось. Люди-то, оказывается, кругом такие симпатичные, милые…

— Да ведь таких людей и прежде, до болезни, в родном городе тебе попадалось не так уж мало.

— Не так уж, правда. Хотя я, кажется, чувствительней становлюсь…

— А ты сбежала от них в эту дыру. Зачем?

— Ошибаешься, не от них я сбежала — от себя. Той, здоровой, прежней. Какой хотела бы опять стать, да не получится.

— Не только от этого ты сбежала…

— От этого!

— Ты сбежала, потому что твою прихоть-похоть люди осудили!

— Господи, да если б не болезнь, плевала б я на все! И люди поосуждали бы, поосуждали, да и привыкли…

— Знаю. Но — извини за банальность — от себя не убежишь. И здешние милые люди уже все про тебя поняли, и те же слова они шипят тебе в спину, замечательно обходясь без лишних, не меняющих сути подробностей.

— Я б хотела — и ты это тоже знаешь — считаться с чужим мнением, но не могу, не могу!

— Можешь. Ты все можешь, когда захочешь, но в данном случае ты упорно не хочешь захотеть дожить дни, которые тебе отмеряны, смиренно стиснув зубы и улыбаясь.

— Я так и доживаю!

— Почти так, но не совсем…

— Слушай, а тебе не кажется, что эта наша рефлексия — просто навязчивая идея, комплекс, а людям всем вокруг давно наплевать и растереть?!

— А тебе не кажется, что ты, как обычно, спасаешься очередным самообманом? Рефлексия да самообман, плюс — на минус…

— Да ну тебя к черту, вечно ты мне настроение портишь, которое и без тебя… Но сегодня не выйдет, не выйдет! «Ах ты, мерзкое стекло! Это врешь ты мне назло…» Хряпнуть бы тебя какой-нибудь железякой, да нельзя, не расплатишься потом!..

И пошла свой кулинарный шедевр дошедевривать. С ходу, не успев остыть от нелицеприятного разговора с собой, бухнула содержимое маленькой кастрюльки в большую, аж капли полузастывшего в холодильнике жира полетели на стол и плиту. Пришлось их незамедлительно и со всем возможным тщанием удалять посредством хваленого «Fairy» — нет, черт возьми, все же быть образцовой хозяйкой хотя и почетно, однако ужасно обременительно и скучно.

И в отместку, наверное, за крамольные мысли кулинарный шедевр приобрел весьма сомнительную консистенцию, стал густым, как небывалое овощное рагу со свиными ребрами. Его б, может, разбавить водичкой да еще раз вскипятить, но, во-первых, некуда воде поместиться, полна емкость, а во-вторых, сколько ж можно кипятить, и так уже вся картошка разварилась…

Словом, переборщила излишне усердная стряпуха. Притом в буквальном смысле переборщила — не такой уж, наверное, редкий случай, раз данный глагол даже у компьютера сомнений не вызывает. Не редкий, но оттого не менее досадный, конечно.

Одно лишь утешало — весь продукт доброкачественный и абсолютно натуральный, так что не важно, первое блюдо вышло или второе, или, как гласит один из рекламных штампов, «два — в одном».

В холодильник кастрюлю убирать Рита больше не стала — скоро уж Ромка должен вернуться с «тэквондо», два часа прошло, вряд ли это дольше выдерживают, а там уже и Алешечку можно ждать начинать.

А что хоть там тетя Катя-то опять наложила? Ну-ка, ну-ка!..

Прекрасно, значит, завтра можно вдобавок к борщу салатик сварганить, майонеза хватит — вот и выйдет необходимое разнообразие. И в магазин утром — только за хлебом. А там, глядишь, Алешечка денежку свою многотрудную принесет — прорвемся!

Досада понемногу отпустила. На ее место — снова песня тут как тут: «Молодой человек, потанцуйте же со мной!..» Нет, с этой прилипчивой и — все ж надо признать — двусмысленной песенкой надо кончать как-то. Хотя бы с нею…

Включила телевизор. Там — криминальная хроника. Вообще-то, Рита смотрит подобные передачи без того отвращения, которое испытывают здоровые люди, справедливо возмущенные насилием на телеэкране. Нет, умом она, разумеется, с ними и вообще, как говорили когда-то, со «всеми честными людьми планеты», но сердце с некоторых пор как-то разучилось принимать очень уж близко чужую смерть. А раньше принимало…

Уж не оттого ль теперь так, что своя смерть где-то близко, и, дабы раньше времени не взорваться от нескончаемо долгого ужаса, пришлось научиться глушить его почти что постоянными мыслями особого сорта: «Да, может, зря так трясемся все от страха, ведь тут уже все, в общем-то, понятно и, по меньшей мере, примелькалось, а по большей — осточертело, а там , может, такая лафа, что будем целую вечность хохотать над собой: „Господи, какие ж мы недоумки, так смерти боялись, терпеть эту жизнь готовы были до скончания века, а тут-то!..“»