Януш Леон Вишневский - Гранд

Войдя в поезд, она свернула налево, чтобы найти свое место в первом классе, а он протиснулся сквозь двери и исчез в соседнем вагоне.

Она не могла перестать думать о нем. Не могла сосредоточиться на чтении, не хотела прислушиваться к разговорам пассажиров в купе. Ее переполняло любопытство и какое-то своего рода «предчувствие», которое ее отец назвал бы «безотказной интуицией». Она вставила наушники в уши и включила на телефоне музыку. Когда поезд проехал Радом, она вдруг решила, что ей надо выпить водки. И отправилась в вагон-ресторан. Перед столиками, покрытыми скатертями, находился бар со стеклянной стойкой. Около бара, спиной к стойке, стоял Анджей Выспяньский, у которого через плечо болталась потертая кожаная сумка.

Он ее тут же узнал. Они начали разговаривать, и в какой-то момент он спросил, может ли он, «кроме еще одной порции горячительного», угостить ее чаем. Когда он расплачивался, ему не хватило двух злотых. Он смутился и объяснил это рассеянностью. Она доложила эти два злотых, чувствуя неожиданно дежавю. Ее поэту тоже сначала не хватало денег, чтобы расплатиться по счету. А в конце концов за все платила она, хотя это он ее приглашал. Еще одно дежавю случилось у нее, когда он предложил ей присоединиться к нему в ресторане за столиком, на котором стояла грязная выщербленная вазочка с пластиковыми гвоздиками. Его речь и тембр голоса были точно такими же, как у того ее поэта! Те же интонации, так же он понижал голос и делал паузы в те же самые моменты, когда хотел дать ей время на осмысление, чтобы иметь возможность с удивлением заглянуть ей в глаза.

Поначалу Вероника думала отказаться от водки, чтобы не вызвать его неодобрения, тем более что она пила, как отец, только чистую, неразбавленную и не смешанную ни с чем водку, одним глотком, до дна. Но потом она заметила, что Анджей не обращает ни малейшего внимания на то, что она делает, что он сосредоточен на одной-единственной цели: «генерировать» (его любимый глагол) в ней восхищение его словами и им самим.

Это было никакое не дежавю. Это была действительно постаревшая копия того поэта, который разбил ее сердце когда-то на маленькие кусочки и которому она хотела отомстить в наивной юношеской убежденности, что ее свадьба с Здиславом Петлей как-то его заденет. Поэт умел любить, это святая правда. Но только самого себя. Прекрасной, верной и сентиментально-романтичной любовью. А она? Она пала жертвой его беспримерного циничного нарциссизма. Он нуждался в ней – и в других женщинах до и после нее, – чтобы подтверждать свою уверенность в том, что он великий, что он божество, что он неповторимый и самый мудрый. И иначе ведь и быть не могло, раз они все так рыдали и так страдали, когда он их бросал. Отвратительный эгоист, уверенный, что женщины существуют на свете только для того, чтобы его обожать.

И вот она смотрела на эту точную копию своего поэта, слушала этого нарцисса с более-менее поэтической фамилией Выспяньский и после третьей порции водки без закуски, сидя в вагоне-ресторане поезда Варшава – Краков, вдруг решила: раз уж она тогда не смогла получить любовь даром – так она теперь ее себе купит. За деньги собственного мужа. И пока не потеряет интерес, поиграет с ней немного, как с новым интересным гаджетом. А потом положит на дно коробки, прикроет поношенными туфлями, отложенными для бедных женщин Африки, вынесет в подвал, поставит на пол за стеллажом, заставит ее банками с заготовками на зиму и забудет на несколько лет. А может быть, и навсегда.

Покупать его она начала еще в поезде. Откидывала голову назад, отбрасывала волосы со лба, облизывала губы, расстегнула две верхние пуговки на блузке, а потом еще две, чтобы он как следует мог рассмотреть кружево лифчика. Изображала потерю дара речи, широко распахивала глаза в притворном изумлении, трепетала ресницами, громко вздыхала, вздымая новенькую грудь, только четыре месяца назад сделанную в венгерской клинике. Когда какой-то железнодорожник с дефектами дикции объявил по радио, что «вскоре поезд прибывает на конечную станцию Краков-Главный, и попросил пассажиров быть внимательными и не оставлять свой багаж и личные вещи, а потом прочитал то же самое по бумажке на языке, отдаленно напоминающем английский, она забеспокоилась. Для четвертой порции водки времени уже не оставалось, Выспяньский, словно в трансе, читал ей собственную поэму «Свадьба» с брачным танцем нарциссов в последнем действии, а она вспомнила, что оставила свои вещи в купе. У нее не было времени на окончание брачного танца. Она собралась и посмотрела ему в глаза с самым явным призывом, который только могла изобразить. Дотронулась – как бы случайно – пальцами до его руки, а потом скинула шпильки и голой стопой погладила под столом его лодыжку. На короткое мгновение он перестал говорить, взглянул на нее без видимого удивления и шепнул: