Адольф Мушг - Счастье Зуттера

Да, сказал он себе. Сложись все так, как в тот раз, я поступил бы точно так же.

Хорошенькая получается история. Он ищет преступника — и каждый раз натыкается на себя самого. Не нарциссизм ли это? Или эффект зеркальца разового пользования? Твои приступы искренности достойны уважения, Зуттер, но они не исключают того, что за тобой наблюдают другие. Преступнику, чтобы тебя убить, вовсе не обязательно иметь твои мотивы.

Иначе бы он стрелял прицельнее, подумал Зуттер.

Он представил себе Йорга фон Бальмооса, в происхождении которого поистине не было ничего аристократического: его предками были полубродячие субпролетарии, корзинщики из бернского Зееланда, и он гордился этим. Но отнюдь не старался немедленно исправлять возникавшее повсюду недоразумение: в Германии, например, это «фон» перед фамилией очень даже ему помогало. Йорг был статный мужчина с «парящим носом» на совином лице — так высказалась о нем Руфь, кстати отнюдь не вкладывая в свои слова обидный смысл (Зуттер ни разу не слышал, чтобы она говорила о ком-нибудь пренебрежительно; кто ей не нравился, о том она молчала). Она ценила работы Йорга и следила за его развитием. «Парящий нос», острый, задранный кверху, придавал лицу выражение какой-то детской несерьезности, которого оно никак не заслуживало. Лицо было вполне достойное и издали, когда не был заметен мужицкий нос, напоминало лицо Миро [14] Испанский живописец и скульптор Жоан Миро (1893–1983). , разве что глаза были посажены слишком близко друг к Другу и к тому же слегка косили, что придавало взгляду Йорга пронзительную, иногда наигранную напряженность. Щедро очерченный рот, благородно припухшие, изрядно чувственные губы, подвижные, как и вся мимика, способная передать всю гамму чувств — от беспощадной насмешки до теплого участия. Он был не только художником, но и неплохим оратором, чем охотно пользовался. У него были бесспорно красивые и выразительные руки, которые он называл «руками корзинщика». Йорг легко всем нравился, но Зуттер его не любил. Он вполне подходил для роли преступника, и Зуттер с удовольствием пришил бы ему какое-нибудь дельце. Он того заслуживал. Вот только что ты мог бы пришить ему, Зуттер?

Он снова взял в руки книгу, прощальный подарок перед уходом из газеты. На очереди была вторая статья, та, что писалась в бессонную ночь. Он тогда успел ее закончить. Как будет читаться она сегодня, после ранения?

Когда защитник, как вчера д-р Шпитцер перед Верховным судом кантона, использует весь арсенал средств и нажимает на все педали, то просто не успеваешь опомниться и сообразить, не упустил ли он чего-нибудь, а если задним числом все же начинаешь соображать, то оказывается, что упустил-то он нечто очень важное, что при бережливом подходе сыграло бы решающую роль, то есть сослужило бы добрую службу его подзащитной из другого мира. И могло бы помочь пониманию преступления и его подоплеки, а тем самым и рассмотрению дела в суде.

Вот только бережливость не относится к достоинствам господина Шпитцера. Вчера он весьма впечатляюще пропел гимн страсти и изобразил в согрешившей паре персонажей, достойных Паоло и Франчески из «Божественной комедии» Данте; наслаждаясь чистым искусством и дав себя увлечь внезапно обрушившейся на них силе божественной страсти, они перешли границу допустимого — «в тот день читать мы больше не могли». Господин Шпитцер видит в такого рода страсти действие так называемой «хитрости неразумия», в которой он почитает «другой закон» — тот, который во имя более сильной жизни требует не правила, а исключения. Выражаясь языком особенно популярной теперь дарвинистской диалектики, требует мутации, скачка от копии к качественно новому оригиналу. Благодаря такому скачку, по словам господина Шпитцера, мы всякий раз оказываемся на целине исторического развития, по ту сторону статистики. Ибо в 999 случаях из 1000 мутация не приводит к успеху, исключает своего носителя из процесса продолжения жизни. И только в одном случае сама жизнь вмешивается в ход операции по своему спасению и совершенствованию, и тогда мутант становится родоначальником нового мира. Господин Шпитцер не стесняется даже сексуальность, «это гениальное и безрассудно смелое изобретение жизни», рассматривать как одну из таких мутаций и бесстрашно призывать к ее оправданию — «при любых, даже тяжелых, даже безнадежных обстоятельствах жизни моей оставленной всеми добрыми духами подзащитной».