Виктор Ерофеев - Очарованный остров. Новые сказки об Италии

В той стороне, откуда он был родом, ему никогда не хотелось взлететь.

Напротив, куда чаще его охватывало желанье припасть к земле и попытаться ее согреть — такую холодную, черную и одинокую.

Припасть к ней и пропасть в ней.

А здесь — здесь он оглядывался по сторонам словно пьяный, и хотелось сначала закричать, изо всех сил, чтобы от крика с этих скал осыпались несколько камней, а потом ощутить за спиной крылья, и с хрустом расправить их, и отчаянно рвануть куда-то вбок и вверх, принимая на грудь порыв ветра, готового сбить тебя в море — наивного глупца, возомнившего себя невесть кем.

Необъятная соленая вода становилась все ближе.

Он торопился по ступеням, иногда осознавая, что на лице его уже несколько минут как застыла улыбка, — и тут же забывая об этом своем тихом и упоительном сумасшествии. Но если бы кто-то увидел его сейчас — напугался бы.

По-настоящему счастливые люди, не скрывающие своего счастья, должны бы вызывать у нас ужас, ибо они невменяемы.

С каждым шагом он все больше погружался в клокотание моря, его запах, его рассеянные в воздухе влагу и власть.

Выйдя из лесной посадки на открытое пространство, он обнаружил, что на берегу располагается закрытое кафе, а возле кафе был виден симпатичный, словно бы рыбацкий, крашенный белой краской дом.

Смешно было бы найти дикий берег прямо под самым городом, и он не огорчился, а скорее обрадовался пустующему кафе и белому домику: так даже лучше.

Город за спиной лежал будто покинутый: ни огонька, ни дымка, ни движения. Только приморская зима, и чайки, давно отвыкшие от людей — а что люди? — люди узнали о том, что с моря приближается нечто ужасное, несущее всем погибель, и поспешили уехать, уплыть, оставить свои жилища.

…И только вот его позабыли и не заметили.

Его и ее.

Она лежала там, в пустой гостинице, горячая и ароматная, со своим прекрасным лицом, и он с жалостливой, отдающей прямо в сердце болью вспомнил маленькие, красиво и точно прорисованные, а сейчас потерявшие цвет губы, и маленькие зубки, всегда очень белые, и маленький язык во рту — этот язык, который… впрочем, ладно, ладно — и так понятно, как невыносимо он любил, любил, любил все это.

Он ходил вдоль берега — словно искал что-то и никак не хотел найти.

Море было восхитительным — с трудом он спустился по камням и погладил воду. Вода показалась ласковой, но своенравной.

Вблизи две стоящие в клокочущей, вскипающей воде скалы смотрелись еще более таинственно.

Всякую секунду казалось, что вот-вот из-за ближайшей скалы появится лодка с не чаявшими добраться до суши путниками и вид их будет необычен, а язык невнятен. Или дозорный корабль с недобрыми людьми, которые, увидев досужего гуляку на берегу, тут же выстрелят в него из лука. Или вынесет волной мертвое тело — то ли большой рыбы, то ли человека… или большей рыбы, съевшей человека… или человека, уже накормившего собою малых рыб и оттого потерявшего лицо — ну, хотя бы часть лица.

Он заметил тропку, ведущую на скалистую возвышенность, откуда, кажется, имелся удивительный вид.

Он пошел по тропке, изредка с легкой опаской вглядываясь в море, клокочущее внизу.

«Будучи пьяным, тут несложно сорваться и убиться насмерть», — подумал он с непонятным ему самому удовольствием.

Чувство, возникшее в нем, было странным: поднимаясь по тропке, чтобы в одиночестве поздороваться с утренним морем, — он шел будто бы на суд, где его могли осудить на смерть, а могли одарить необычайно и щедро.

Наконец он поднялся и смог как следует рассмотреть скалу — ту, что стояла посреди воды. В скале, в самом центре ее, был сквозной проход, расщелина — из этой расщелины ежеминутно чем-то навек возмущенная вырывалась вода… после недолгого затишья начиналось бешеное бурление, и, нагнанная новой волною, снова вырывалась из расщелины яростная пена.

Он смотрел на это долго — быть может, полчаса, а может быть, и дольше.

На воду нельзя было насмотреться.

Эта вода являла собой бездну. В эту воду ушли тысячи и тысячи героев. В этой воде сгорели боги со всеми их чудесами и колесницами. В этой воде растворились нации и народы. И лишь она одна осталась неизменной и гнала сама себя в эту расщелину с одной стороны, чтобы в пенной, животной, белоснежной ярости выкатиться с другой.

И так тысячи лет.

Хотелось приобщиться к этой неизменности или хотя бы попытаться почувствовать ее ток.

Вышедшее солнце было сладким и медленным — от него шло тепло, как от лимонного пирога, только что вынутого из печи.