Борис Евсеев - Пламенеющий воздух

— Слюшай… Такой женьщин… Такой женьщин зря расходоваль. — Потом, бросив ломать кавказца, устало сказал: — Ну, я пошел. Дела́ тут у вас… Остаток отравы, если позволите, с собой заберу. Давно одному московскому коррумпанту влить ее в супчик пора… А вы уж тут сами, без меня… Ты, Порошок, вставай, хватит «делаться». Мы с тобой скоро серьезно поговорим!

Черт исчез, мельницу резко качнуло. Но вскоре потихоньку, как старая парковая карусель, со скрипом и вздрагиваниями стала она останавливаться.

Однако, на минуту приостановившись, мельница вдруг завертелась с новой силой. Но уже в другую, сторону, против часовой стрелки.

— Ура! Понеслась! Гони этих! Их счастье, что они отраву на мельницу, а не в «Ромэфир» принесли. Теперь поболеют — выздоровеют. Молодилка моя заработала!

Мертвый Порошков вскочил на ноги. Пенкрат отступил на шаг, потом подбежал к обезображенной старостью Лизе, поднял ее, кое-как взвалил на плечи, и, пачкая голубенький Лизин плащ жирным волжским илом, потащил к двери.

Трифон сперва кинулся помогать. Но потом вернулся, подошел к единственному мельничному, взблескивающему ночною водой окну, выбил ударом кулака створки наружу…

Ветры дивные, ветры молодильные зашумели вокруг него!

Зашумела Погодица, загремел цинковыми корытами Похвист, ветры Полуденный и Полуночный, Хилок, Горыч и Луговой близ мельницы загомонили!

А загомонили они потому, что крыльями своими враз ощутили: вернулся Пенкрат и на цыпочках побежал куда-то вглубь мельницы. За ним, на дико выкривленных ногах, — меланхоличка Лиза.

Пенкрат вскоре вернулся с полным кулем муки и стал горстями — как ту пудру — сыпать на сморщившуюся компотной грушей меланхоличку.

Увидев: не помогает мука, Пенкрашка набуровил в лабораторное корытце молока из всех шести принесенных Трифоном пластмассовых бутылок. Потом влез в мусорную корзину, нашел и бросил в молоко бараньи кости, оставшиеся от недавнего обеда. Поставив все это на мигом зажженную спиртовку, он через минуту-другую подхватил подмышки меланхоличку, ткнул ее мордой, как котенка, в кипящее молоко…

Молоко зашипело. Лизка, урча, подняла голову.

Если б увидал ее в это мгновенье Трифон Петрович! Бросил бы он наверняка к чертовой матери всю науку и побежал за Лизой в ее дом или в любое другое ею указанное место!

Но Трифон, наклюкавшись спиртяги, только посапывал, Порошков на полу читал выброшенную Пенкрашкой Трифонову ученическую тетрадь и ни на что постороннее внимания не тратил…

Тут Пенкрат, оказавшийся хуже черта, сдернул за ножки с гвоздя — гадливо, как падаль, — огромные мельничные клещи, принадлежавшие ученому без степени Порошкову. Прокалив клещи над мощной спиртовкой, ухватил ими Лизку за левую ногу.

Лизка заорала. Нога выровнялась.

Ухватил за правую — правая тоже стала ровной, засияла у щиколотки, как тот ненаучный глянцевый журнал, дивной кожей. Потом Пенкрат стал теми же клещами, но уже аккуратно, бережно сдирать одежку с меланхолички. Одежка скоро вся содралась, и Пенкрат кинул ее в огонь.

Одежда сделалась пеплом, а Лизка предстала голой и прекрасной. И при этом в меру, а не в дымину пьяной. И потянулась Лизка всем телом, и хищно подумала о длительной плотской любви.

Тут же, не обращая внимания на сопящего Трифона и полудурка Порошкова, оказавшийся хуже любого черта Пенкрашка дважды воспользовался Лизой: сперва как девушкой, потом как юношей. И приобрела Лиза вид лучше прежнего, а Пенкрашка, увернув ее в голубенький, лишь в двух местах испачканный плащ, ухватив в охапку и затем перекинув через плечо, двинул с молодильной мельницы куда-то во мрак.

Но перед этим все-таки оглянулся и пожалел, что теми же раскаленными клещами не выкривил в обратную сторону руки-ноги Трифону, а заодно уж и Порошку.

— А то опять за эфир примутся! — засомневался проявивший себя хуже анчутки Олег Антонович.

Здесь висящая на плече меланхоличка тихонько стукнула его коленкой в пах, и Пенкрашке захотелось послать всех мельничных и других мировых ученых куда подальше.

Правда, кто-то словно шептал ему: «Вернись, доделай дело! Много, много еще досад принесут тебе Порошок и Трифон!».

Однако сопровождающие эфир, а иногда ему и предшествующие Погодица и Похвист, ветер Полуденный и Полуночный, Хилок, Горыч и Луговой — для того и были ветрами могучими, чтобы стронуть Пенкрашку с места, подхватить вместе с его ношей, закрутить и закинуть куда-то за речку Рыкушу, на часы многие, может, и на дни долгие…