Кевин Брокмейер - Лучшее от McSweeney's

Потом пошли слухи, что этому Морису предложили высокооплачиваемую должность в новостной программе на ТВ — его отправляли работать корреспондентом в Таиланд. Он разрывался на части, взвешивал варианты: с одной стороны Шарлотта, с другой — деньги. В результате он заявил, что не уедет, пока она не пообещает его дождаться. Она дала ему обещание, а он все не возвращался и не возвращался, и тут-то на сцене появилась я. Не прямо сразу — я не ворую чужое, — а постепенно: садясь рядом с ней в читальном зале библиотеки и глядя, как упрямые волосы мешают ей заниматься. Располагаясь возле нее за обедом и наблюдая, как прядки волос мотаются туда и (по-моему) сюда, а мимо снует со своими подносами народ. Заводя знакомства с ее друзьями, а потом и с ней самой; подпуская столько комплиментов Морису, сколько возможно. Я стала парнем на замену. Я стояла под окном, в ожидании вытянув руки. Я пускалась на все те старые хитрости, которые обычно проделывают парни. Эти трюки вовсе не такие уж сложные, как внушают вам некоторые ребята, но все они требуют времени и срабатывают только при накоплении эффекта. Иногда на вас накатывает отчаяние, и вы думаете: «Да кончится ли это когда-нибудь?!» Но потом, как правило, без всякого предупреждения, вложенные усилия вдруг вознаграждаются. С Шарлоттой так и произошло: однажды она зашла выпить травяного чаю, я скрутила косяк, потом другой, и вскоре она свернулась калачиком у меня на коленях, вся мягкая и бескостная, словно моллюск, а я запустила пальцы в ее челку, стала перебирать прядки — так все и началось.

Когда мы уединялись, это чаще всего происходило в ее комнате. В самом начале романа вам даже не хочется выходить на улицу. Эта ее комната напоминала кокон из грязи, по щиколотку всякого мусора; это была комната такого сорта, в которую попадают, как в западню, и потом не могут выбраться. Настенных часов там не было, а мои наручные канули в бездну хлама; мы проводили время среди разложения: гниющих фруктов, размножающихся бактерий, растущего уровня окурков в вазе, которая служила нам пепельницей. Времени было — гнилое яблоко с четвертью. Третья суббота месяца нашего затворничества. Весь этот антураж был неприятен и утомлял. И она оказалась вовсе не интеллектуалкой; с книгами, которые я ей давала, она обращалась, как ребенок обращается с рождественским подарком: краткие восторги, а потом скука и забвение; к концу недели книга уже валялась где-нибудь в дальнем углу, погружаясь в пучину мусора; через несколько недель, когда мы занимались любовью, я обнаружила, что корешок одного романа упирается мне в поясницу, а о страницы другого я порезала пальцы ног. Постель как таковая отсутствовала. Ее заменял участок пола, который был самую малость почище остального пространства. (Но постойте! Вот она падает, выгибаясь немыслимой дугой, а вот я — осторожно передвигаюсь и оказываюсь как раз в нужном месте, под окном, и снова она — приземляется, и ничего не сломано; я даже поверить не могу в свою удачу. Ну, вы меня понимаете. Одного взгляда на ее челку было достаточно, чтобы все раздражение улетучилось.)

И снова повторюсь: знаю, что это звучит глупо, но давайте не будем забывать про челку. Давайте не будем забывать, что после ссоры, после настоящего соревнования «кто кого перекричит» она могла так поглядеть на меня из-за завесы слипшихся от пота волос, что я сразу сдавалась. «Да, можешь оставить перевернутый горшок с цветком там, где лежит. Да, Руссо и впрямь форменный придурок, раз ты так считаешь». Вот, значит, каково это — быть парнем. Улица, мостовая и распростертые руки, обнимающие воздух. И нет ничего такого, чего вы не могли бы совершить.

У Шарлотты близились экзамены. Я умоляла ее пройтись по программе еще разок и выработать хоть какую-нибудь стратегию атаки, но она хотела делать все по-своему. «По-своему» значит перечитывать всего две книжки: «Общественный договор» Руссо и «Республику» Платона (у Шарлотты была тема о людях, о том, как они организуют свою жизнь, или как это было раньше, или как это должно выглядеть в идеале — я уже не помню; эта тема даже как-то формулировалась, но названия я тоже не помню) — она читала их снова и снова, расположившись в комнате для занятий, в тихом уголке колледжа. Эта комната предназначалась для общего пользования, но как только там обосновалась Шарлотта, все остальные постепенно исчезли. Помню, один немецкий выпускник защищал свои позиции особенно долго, около месяца; он регулярно прочищал горло и демонстративно подбирал оброненные Шарлоттой вещи — но она одолела и его. По всему полу валялись Шарлоттины записи, на каждом столе — остатки ее обедов, на каждом стуле — ее и моя одежда (теперь наши вещи сделались неразличимы). В баре ко мне подходили люди и говорили: «Слушай, Шарлотта сделала то-то и то-то. Ради всего святого, постарайся, чтобы она больше так не делала. Ладно?» — и я старалась, но челка Шарлотты помогала ей оставаться в своем, Шарлоттином мире, она едва ли меня слышала. А теперь, прежде чем мы двинемся дальше, пожалуйста, скажите мне вот что. Скажите, случалось ли вам, стоя под окном, поймать сверток всякого бесполезного дерьмища? Золотое покрытие, которое отходит, стоит только потереть; фальшивые автографы; ничего не стоящие безделушки. Случалось, а? Может, наживка была другая — не челка, а глубокие ямочки по обе стороны от улыбки или необычайно яркий цвет глаз. Или еще какая-то телесная характеристика (волосы, кожа, округлости), которая напоминает вам о чудесах природы (о пшеничном поле, море или сливках). Какая-то отличительная черта. Так случалось или нет? Вы когда-нибудь встречались с подобной девчонкой?